Но, в общем и целом — кто хочет смерти — тот всегда найдет, и какая разница, во что она будет завернута, в свинец или в цветок.
Короче, Анжела тоже куда-то смылась. Ну, смотрю, гляжу, ищу жертву для задушевного разговора, и тут глазами встретился с этой Ариной. Она стоит у бильярдного стола, глядит на меня. Толик ее дернул, мол, играть-то будешь, а она качнула головой, достала из сумочки сигареты и пошла к выходу. Не обернулась напоследок, как в кино бы сняли, так что я и подумал, может, ошибся.
Ну, думаю, выйду, покурю все равно.
Там снег опять валит, мутно. Она на каблуках своих ловко по этому снегу пилит к машине.
— Уехать хочешь? — крикнул я.
— Не хочу, — сказала она. Открыла пассажирскую дверь, забралась внутрь, только ноги свесила. Я смотрел на нее, пьяно склонив голову набок, во рту болталась незажженная сигарета. Арина сняла сапоги на высоких каблуках, убранные волосы распустила.
— Обалдела?
— Ты же этого хочешь, — сказала она насмешливо так. — Пошел за мной.
— Охренеть ты шалава какая.
Она вытянула губы в трубочку, у-у-у-у, мол какой ты, поставила хорошенькие стопы, затянутые в чулки, прямо на снег, поджала пальцы.
— Давай. Ты большой, красивый. Только одна просьба: кончи в меня.
— Чего?
— Если будет ребенок — не хочу, чтобы это был его ребенок.
Она зло, зубасто улыбнулась, вытащила сигарету у меня изо рта.
— Давай, воин-интернационалист.
Я разозлился. Она так это сказала. Но разозлился я не так, чтоб развернуться и уйти, а так, чтоб захотеть ее. Я думал, это все киношная история, не знал, что так реально бывает.
Я поглядел — темно, никого. Да и неважно это было — вот бывает иногда, что хоть на футбольном поле. Природа, мать ее, сильнее цивилизации.
В общем, грех, конечно. Плохо это, я сам признаю. Ну и в машине, опять же, неудобно, тесно.
Но, знаешь, вот справедливости ради: есть такие женщины, ебать которых — одно удовольствие, даже если тебя при этом режут. Ну, говорят еще, мол, пизда золотая, или что медом намазано, короче, не знаю, как объяснить.
Вот только охренительно это было. Она норовистая, так бедрами дергала, шипела тихо вместо стонов. В общем, понятно стало, что Антон в ней нашел. И понятно стало, почему от себя не отпускает.
Только непонятно было, чего она на него взъелась. Я подумал: сука какая.
Но хорошо дергалась, и так нам обоим сладко было, хотя уже в тот момент я себя ненавидел за тупорылый поступок этот. Ну, думал, хоть не накончаю в нее, но, когда я вынуть хотел, она так в меня вцепилась, так прижалась ко мне всем телом, и так это было славно, что, конечно, никуда не вынул я.
— Вот, — сказала она. — Молодец.
Я сказал:
— Ой, иди на хуй.
— Ты сам виноват.
С этим нельзя было поспорить. Она некоторое время не давала мне отстраниться, потом сама оттолкнула, села, запрокинула голову с видом сытой, довольной кошки, потом стала собирать волосы.
— Только не ной, — сказала она.
— И не собирался.
— Антон говорил, ты чокнулся на войне окончательно.
— Окончательно?
— Ну да.
Вдруг, с неожиданной лаской, она подалась ко мне и подергала за бороду.
— Такой ты пушистый.
Я застегнул штаны, сказал:
— Все, отвали, не для тебя моя ягодка росла.
— А если я твоему брату расскажу?
Я сказал:
— Ну расскажи. Давай. Вперед. Делай! Что сидишь, беги рассказывай?
Она замолчала, потом снова погладила меня.
— Да не переживай, не буду.
— Я расскажу.
— Тогда он убьет меня.
— Не выдумывай.
— Не выдумываю.
— Хреновая из тебя жена.
— Вот и я говорю.
Она встала на четвереньки, положила голову мне на колени, вытянула руки и взяла сапоги.
— Все, ты мешаешь.
Я вылез из машины, закурил, а она принялась натягивать сапоги.
— Что стоишь? Иди-иди. Семейку вашу проклятую я всю ненавижу, ты не исключение, воин-интернационалист.
Мне стало так хреново, как с похмелья, и наступило это похмелье очень быстро. Я вдруг понял, что духи у нее тоже блядские — какая-то адская смесь розы и лаванды.
Прованс, бля.
Мы вылезли, она легко вскочила на свои каблуки, захлопнула дверь и пошла обратно в ресторан.
— Не бойся, — сказала она. — Антоша долго болтает, а ты быстро кончаешь.
— Чего?
Она не ответила. Я крикнул:
— Я мог в два раза дольше! В три! Обстановка не располагала!
На улице уже случилась настоящая метель, не уверен, что Ариша меня услышала.
— Дура! Я мать хоронил!
В общем, покурил еще да вернулся в ресторан. Антона не было все. Я сел за стол рядом с Юркой и сказал:
— Блядь, это пиздец, я такой хуевый...
Но не договорил.
Юрка рыдал. Натурально. Вот у кого день тяжелый выдался. Крест его выбился из-под рубашки, здоровый, золотой, и я заправил его обратно — крестик, он не для понтов.