— Ну-ну. Пьяный, да?
— Все! Умерла она! Умерла!
Ну, я был однозначно в курсе.
— Ну померла и померла, ты чего рыдаешь?
Юрка посмотрел на меня красноватыми глазами, пьяный, упоротый. Лицо его в этот момент приняло такое вдруг детское выражение, затем он нервно дернулся, отвернулся и тягостно провыл:
— А если б мы ее любили-и-и-и!
— Если бы да кабы, да во рту росли б грибы.
— А если она в аду?
— Каково житье — таково и на том свете вытье.
— Хватит говорить пословицами!
— Ну, я просто больше и не знаю особо ничего. Это ж народная мудрость.
Толик наклонился ко мне и сказал:
— Он так уже минут пятнадцать.
— Минут пятнадцать? Неплохо.
— Чего?
— Да забей.
Я обнял Юрку.
— Ну что ты ноешь? Брат у тебя есть, и даже еще один брат. Везуха нам.
Юрка шмыгнул носом.
— Реально?
— Нет, блин, во сне. Мамка тебя не любила. И меня не любила. И Антоху.
Вдруг мне подумалось: а ведь Антон женился на рыжей суке-шалаве. Прав был Фрейд хоть в этом вопросе.
— Никого мать не любила в целом мире, она даже себя не любила. Зато мы другие люди вообще.
— Другие?
— Другие. Я с тобой, Юрка, я с тобой.
Ну, подумал, перед одним братом облажался, зато другого утешил. Всего в мире серединка на пополамку.
В общем, ушли мы оттуда не в пять, а в одиннадцать. Ну, Антоха с Ариной на колесах, Юрка с Анжелой на разных машинах поедут — это я так из их разговора понял — а я — на своих на двоих.
Антон сказал мне тихо:
— Забери ее. Нельзя ее оставлять одну.
— Еще скажи, что там теперь надо поселиться?
— В этом клоповнике? Даже тебе там не место. Забери ее, как сказал, и езжай домой.
— Ладно, капитан.
— Не будешь артачиться?
Я покачал головой. Мне было стыдно.
— Ты как провинившийся пес, — сказал Антон. — Мне не нравится.
— Тебе что-нибудь нравится?
— Я люблю смотреть телевизор.
— Довольно искренний ответ.
Юрка окликнул нас.
— Я звякну еще завтра!
— Звони!
— Вить, ты у отца?
— Ну да.
В общем, распрощались. Остался я один у неоновой вывески "Прованс".
В сауне так и не попарились, короче. От Тушинской до Выхино не больше часа ехать, но, пока доберешься до метро в такую метель, пара империй рухнет и возродится заново, вот я и думал: надо побыстрее управиться, чтоб под закрытие не попасть. На другой конец Москвы пилить было неохота, но и проводить еще одну чудную ночку у мамки — тем более.
Помню, в подъезде пьяная муть накатила такая, что едва ключом в замке царапал. Ввалился в квартиру, крикнул:
— Дорогая, я дома!
Потом подумал: может, причудилось вчера? Но вдруг она вышла в коридор, странно хромая, переломанная, с кровавой головой. Я почесал затылок.
— Увезу тебя отсюда, — сказал я. — Вряд ли тебе тут нравилось.
Она смотрела на меня настороженно.
— Пошли, — сказал я. — Нам пора.
Я прошел в комнату, взял для нее пальто потеплее — словно что-то вообще могло ее согреть. Мамка у нас скорее тощая, но не мелкая. А девица в ее пальто просто утонула. Я напялил на нее шапку и стал застегивать пальто.
— Нелепая ты какая чебурашка, — сказал я.
Она стояла неподвижно, но словно была готова к нападению, затем опять странно заскулила.
— Не ругайся, — сказал я, пытаясь сосредоточиться на пуговицах. — Я тебя заберу.
Она нахмурилась — вышло очень мило. Теперь не было видно ни дыры в голове, ни костей. Нормальная девчонка.
Я сказал:
— Ты — мое наследство.
Глава 3. Мумия
Да, про девицу мою. Собственно, в одежде матери моей выглядела она совсем нелепцем, и шапка все время сползала ей на глаза.
Я взял ее за руку и потянул к двери, она не сопротивлялась.
Я сказал:
— Еще понравлюсь тебе. Вот увидишь. Хочешь, буду о тебе заботиться?
Она поднесла бледную руку к губам и принялась грызть ногти. Вообще водилась за ней такая привычка.
Я запер дверь, сказал:
— Не грызи ногти, они ж не отрастут у тебя.
Взял ее за руку и повел вниз. Рука, знаешь, такой холодной была — зимой оно неприятно. Но ничего. Все равно я ее не отпускал. Боялся, что она сбежит. Или что — она ненастоящая.
Пока шли к остановке, я ей рассказывал, как дело прошло.
— Схоронили ее, все, вроде как, кончилось. Ну, теперь формальности всякие остались. Но, знаешь, камень с плеч.
Она не ответила мне, но почему-то мне показалось, что деваха со мной не согласилась. Я думал, раз она мертвая, может, и заколдованная какая. Может, у нее двенадцать братьев, и ей нужно молчать, покуда она не свяжет из крапивы двенадцать рубах. А сезон как раз был не крапивный.