Тоня смутилась, отвела взгляд, и я увидел кровяное пятнышко, длинное, сочное, на левом белке ее глаза.
— Вы бываете очень откровенным, — сказала она. — Это я уже поняла. Простите меня еще раз!
— Да я не очень обидчивый так-то.
— Это хорошее качество.
— А зачем тебе знать, что они за люди? Что я за человек?
— Мы связаны, — сказала Тоня.
— Это уж точно. Может, ты сестра моя? Лучше б, конечно, не так...
Она покачала головой, впрочем, без полной уверенности.
— Нет! Нет! Она такого не говорила! И это было бы неправильно.
— А, нет, ты не можешь — мамке ж вырезали там все, а ты помладше!
Но мало ли, если мертвецы бывают живые, то какое еще возможно? Я-то уже совсем ничего не понимал.
— Нет! — повторила Тоня, очень нервно. — Она говорила, что меня ищут родные. Значит, нет.
— Ну и хорошо.
Тут она повесила голову, загрустила, выражение лица у нее стало такое обреченное. Но в этот же момент я понял, что мимика ее запаздывает, она медленная, словно мышцы с трудом поддаются быстрым, живым импульсам сознания в мертвом тельце.
— Да не боись, — сказал я. — Сдохла твоя мучительница. Ну, и наша.
Тоня не ответила, только снова прижалась лбом к стеклу.
— Наша остановка, — сказал я. — Выходим.
Она послушно поплелась за мной, позволила взять ее за руку. Мне стало ее жалко, помимо того, что мертвенькая, так еще и поломанная какая-то — не только в физическом, костном смысле — с головой дырявой, а запуганная и забитая, хоть и огрызается.
Вообще, говорю тебе, женщина-загадка. С одной стороны, злючка и знала по крайней мере одного римского писаку, пусть не лично. С другой стороны — несчастная, испуганная, забитая девушка, от резких звуков иногда она аж подскакивала.
Замучила ее мамка, по ходу.
— Ничего мне не расскажешь? — спросил я, когда мы снова вышли под снег. А он красиво кружился, туда-сюда его носило. Тоня отгоняла снежинки от лица, как мошек, а я их глотал.
В метро, под ярким светом, стало понятно, что мертвенность ее так просто не скрыть. Все равно чувствовался, так сказать, подвох. Мы сели у схемы, я, на минутку подзабыв дорогу, пальцем путь провел, потом повернулся к Тоне.
— Ничего не расскажешь?
— Я ничего не знаю! — сказала она. — Я помню только, как я умерла — и свое имя. Больше ничего. Меня нашла ваша мать, Виктор. Я ухаживала за ней.
— Мда?
— Помогала ей. Она тяжело болела.
— Я не знал!
— Она не хотела, чтобы вы знали. Ту водку, что вы пили ночью, тоже я купила. Ваша мама попросила взять хорошую водку. Я выбирала, и вдруг мне вспомнилось, что эта — хорошая! Кто-то, кого я не помню, мне так говорил.
Она закрыла глаза, и в этот момент снова стала абсолютно мертвой.
— Хреново, — сказал я. — Значит, амнезия у тебя. Это от удара.
— Я мертва, Виктор. Я не думаю, что дело тут в ударе! Ваша мать говорила, что такие, как я, всегда помнят только свое имя и свою смерть. Другие покойники — помнят незавершенные дела или любимых людей. Некоторые — помнят все.
— Охренеть, — сказал я. — Как бомжи на Курском.
Она не засмеялась. Ну, в общем, да, и мне, наверное, смеяться не стоило. Тоня отвернулась. Странное от нее было впечатление. Она словно и хотела со мной общаться, и в то же время неприятен я ей был, но как бы не сам по себе, а потому, что являлся сыном матери моей. Ну что уж тут — в этом-то деле ничего не изменишь.
— Только не спи, — сказал я. — А то меня менты загребут.
— Я не умею спать, — сказала Тоня. — Но, если сидеть в абсолютной темноте и ни о чем не думать — это похоже на сон.
— Согласен! Слушай, а как так вышло, что мать тебя мертвую подобрала?
— Она меня искала, такую, как я, — сказала Тоня, но пояснять ничего не захотела.
А я подумал: до чего хорошо в метро, пусто, светло, тепло. Едешь себе куда-то, и только провода за стеклом мелькают. Вот ты думал когда-нибудь: путешествие сквозь время и пространство звучит так фантастично. А ведь, по сути, любое путешествие — путешествие сквозь время и пространство.
Придумал игру: как можно больше станций метро на одну букву назвать, благо протяженность московского нашего метро позволяет в нее играть. Тоня немножко со мной поиграла и замолчала опять.