Тоска ее какая-то накрыла, обреченность. Ну, в общем, оно и неудивительно — обыкновенный плюс смерти только в том, что после нее жизнь заканчивается. А Тоне и тут не повезло.
Вышли в Выхино. А там все, как всегда, и через десять тысяч лет все будет так.
Поглядел, как менты какого-то черного шмонают. Тоня подергала меня за рукав — долго, видать, глядел.
— Ну ты скажи, а? Родные пенаты: бомжи, цыгане, чурки, и менты, этих всех гоняющие. Как и не уезжал никуда.
— Не любите южан?
Я помолчал, потом, не спеша двинулся к Снайперской. Все-таки сказал:
— Отчего же? Нормально отношусь. Но, если надо, буду убивать. Если Родина скажет.
— У вас доброе лицо, но иногда бывает такой страшный взгляд.
— Ты здесь одна правда не ходи. Раньше хорошо тут было и зелено. Горбачев и Ельцин, суки, все проебали. Вот жили как люди. Ну, может, не идеально. А теперь это что? Никто не счастлив больше.
Она сказала:
— О. Вы хотите пофилософствовать.
Тут уж я даже раздражился слегка.
— Какая тут философия? Тут все просто предельно. Раньше счастливые были люди. Я счастливый был.
— У вас быстро меняется настроение.
— Да прекрати ты выкать мне!
— Простите! Прости!
Но через пару минут снова она за свое взялась. Так дошли до дома, переговариваясь понемногу. Я уже не расстроенный был — нормальный. В заснеженном дворе остановился, глядя на длинный девятиэтажный дом — мой дом, по коему соскучился я.
Сел на скамейке. Окна многие горели — праздники все же. И гирлянды разноцветные. Огоньки прекрасной Родины моей — и в далекой Африке ничего такого теплого нет, как огоньки эти.
Тоня послушно стояла рядом, пока я курил.
— У вас борода замерзла.
— Ага. Прикол, да? Не люблю бриться. Так радовался в Заире, что рожу брить не надо. Вон, смотри чего вырастил! Теперь тепло всегда.
Она кивнула. Стоило мне сказать чего-нибудь длинное, ну, типа не сказать, а рассказать, как она тут же терялась, смущалась или чего-то такое.
— Не холодно? — спросил я, можно сказать, машинально. Она покачала головой, медленно.
— По ходу, у тебя другая проблема, — сказал я. — Тело замерзает, да? Но не в том смысле.
Тоня медленно кивнула.
— Ну пошли отогреваться.
Поднялись на девятый этаж. Дверь поцарапанная была, замок покорябали.
— Во, — сказал я. — Отца в дурку забрали, а меня нет — так залезть хотели. Только брать у нас нечего.
— Вы уже заходили?
— Ну да, тридцать первого приехал. Ну так, вещи сгрузить — не до того было, сама понимаешь.
Я открыл дверь, впустил ее в темную прихожую.
— Отец мой в дурдоме.
— Я знаю!
— Откуда?
— Ваша мать рассказывала, что он тяжко болен.
— Не без этого. Он в дурке не всегда — только когда соседи на него жалуются. Когда я дома, они не бухтят. Кот из дома мыши в пляс, знаешь ли. Ну, в общем, ему полезно иногда подлечиться — ему там колют всякое. Вообще он нормальный. То есть, как раз ненормальный, но, в общем, добрый. Только плачет много, когда ничего не понимает.
Тоня снова поднесла руку ко рту.
— Говорю ж, не грызи ногти, ты их все съешь.
Квартира, знаешь, тесная довольно, двушка — но малометражная. В отцовской комнате, большой, я прибрался немного — самый мусор, во всяком случае, убрал, а у меня пылища стояла. В общем, повел Тоньку на кухню, усадил за стол.
— Сейчас, ты обожди, — сказал я. — Слушай, а вещей у тебя вообще никаких нет?
— Нет. — сказала Тоня. — Пальто мое она продала — хорошее было пальто.
— Ну, это что-то нам о тебе говорит.
— Наверное.
Я подумал: интонации у нее бывают капризные. Может, избалованная девчонка, любимая дочка, кто-то ее ищет и ждет, а моя мать с ней вот так.
— Била тебя?
— Она умела причинять мне боль.
Вдруг Тоня посмотрела на меня так пронзительно, почти зло.
— Ведьма ваша мать, Виктор. И вас, и братьев ваших она черту отдала — ради силы.
Я засмеялся, махнул рукой.
— Да ладно.
— Посмотрите на меня! Посмотрите! Я мертва! Мать ваша — ведьма! Проклята Господом!
Она заругалась, запищала, подумал, сейчас ножкой топнет. Я открыл холодильник и достал хлеб, икру и масло.
— Вон, смотри лучше, я к Новому Году купил. Все равно ж Новый Год. Соскучился я по этому делу. Сейчас чай поставлю.
— Вы меня слушаете?!
Я поставил чай, принялся мазюкать бутерброды.
— Давай, поешь. Она тебя не кормила небось!
— Вы меня не слушаете, Виктор!
— А что тебя слушать? Поешь сначала, потом посмотрим.
Поставил перед ней тарелку с бутербродами.
— Ешь, — сказал я. — Мне не жалко. Бабло девать некуда. Завтра на рынок поедем, шмоток тебе купим. Ты ж девчонка, обязательно тебе надо шмотки.