Тут она задохнулась от возмущения. Я сказал:
— Да понятно, успокойся. Ложись. Но, если передумаешь, скажи.
Она легла рядом, совершенно не как женщина, которая хочет, пусть и упирается. Просто легла и стала греться. Как та змея. Некоторое время мы молчали.
Потом Тоня спросила:
— Вы злитесь на меня?
— Да нет, хотя присунуть тебе хочется. Ну, это, если что, просто честно тебе говорю, чтоб ты не строила иллюзий о том, какой я джентльмен.
— Я не строила! — она замотала головой.
— Жалко!
Опять снег пошел, и ветер к окну его лепил хлопьями, и хлопьями он тихо опадал. Вьюга, мороз. И кусочек этого мороза, что называется, у меня дома.
Тоня сказала:
— Я правда ничего не помню. Только помню, как где-то под дорогу перебегала, и там заворот был такой неприятный — оттуда машины на скорости выезжали. Но мне надо было на другую сторону. Потом услышала, как машина едет, думала, смогу перебежать! До конца так и думала, только в последний момент поняла, что не перебегу! Помню, как отбросило меня, и что очень больно стало. Потом чьи-то руки, что кто-то меня несет — в лес. Далеко от того места, куда мне было нужно. Помню, я пыталась это сказать. Все смешалось, я не понимала, что происходит, что произошло. Мне было как-то холодно и плохо, и я подумала, что я заболела, и мне чудилось разное! Разное! Как когда температура высокая, и мысли путаются все. Потом он положил меня на снег и ушел. А я не могла уже позвать никого. Помню, как я умирала, и снег шел. Вот как сейчас. Похоже было на сильный грипп: кости ломит, и голова болит, и знобит очень сильно. Потом я уснула, и я думала, что проснусь.
Жалко мне ее было. Померла ни за что, да еще и больно так, ну и одна, главное.
— Но ты же и проснулась.
— Ваша мать позвала меня, — сказала Тоня и стала тереть глаза. — Она сказала, что я принадлежу ей. Что я буду ей служить.
— Не начинай.
— Как вы могли ко мне пристать? Я же мертвая! У меня дыра в голове!
— Ну, зато хоть мозги точно есть.
— Я мертвая, а вы со мной в постель хотели лечь!
Я задумался, ну да, не очень оно, конечно, выходило.
— Ты говоришь, двигаешься. Приемлемо, — сказал я и добавил. — Для меня главное — душа.
Она вдруг засмеялась, нервно, с сумасшедшинкой, но, в то же время, немножко как принцесса — капризная такая. Что-то проглядывало в ней от прошлой жизни, что мать не доломала.
— Знаешь что, — сказал я. — Найдем твоих родственников. Вернем им тебя. Какая никакая, а ты их дочь, сестра, жена, или кто там.
Тоня прижалась ко мне ближе.
— Спасибо вам, Виктор. Вы добры ко мне! Я этого не ждала.
Дальше опять мы надолго замолчали. И вдруг она спросила:
— Виктор, когда вам было холоднее всего в жизни?
Я задумался. Мне как-то все больше высокие температурные режимы вспоминались.
— Ну, был случай. В армейке сначала я в Ногинске был. Не очень далеко, короче. И вот меня на губу посадили, отошел, как говорится, не слишком вовремя. А это ноябрь месяц был. Ну, представляешь себе, комнатушка эта бетонная, койка, я на ней — шинель под спину — холодно, шинель на живот — холодно. Сапоги у меня промокли все, портянки, так я на ноги варежки натянул. Лежу, лежу, смотрю в окно — а там луна, огромная такая, белая почти. И снег идет. Прямо в камеру, через окно разбитое, сыплется ко мне. Холодно, но как красиво. Но холодно — зубы стучат. И варежки на ногах. Потом в Фергану отправили, а оттуда уже — в Афганистан. Помню, знаешь, как в поезде ехали — ну, в Узбекистан. С каждой минутой за окном все теплее, это ж по природе видно. Мне так нравилось это. Хотелось, знаешь, окно разбить — и чувствовать, как нагревается воздух.
— Красиво, — пробормотала Тоня. — Красивый образ.
— Ну да. Много чего красивого в жизни. Обнять тебя? Без фигни.
— Да.
Ну, обнял ее, и она стала греться. И вдруг показалось, что она теплеет не от меня, а как бы сама по себе. Ну, как живая. А, может, спросонья все опять причудилось мне.
Уснул я на этот раз крепко, и провалился в новый странный сон, в дрему с картинками, без полного погружения. Сначала полуснилось мне, как Антон сидит на кухне своей квартиры в Строгино.
Он выглядел больным, простуженным, нос покраснел. И был этот сон странный, как будто слишком даже скучнявый для обыкновенного моего сна.
Антон сидел в темноте да глядел в окно на полную луну, и иногда кашлял, носом так шмыгал, а в остальном практически недвижно сидел, такой себе макет человека — предмет для обозначения. И из крана на кухне капало. Потом, видать, раздражился Антоша и пошел за инструментами — кран чинить подтекающий посреди зимней ночи.
Потом некоторое время еще он сидел перед ящиком с инструментами, носом шмыгал. И прервалась картинка, тут уж мне привиделся во сне Юрка. Он лежал в постели, с Анжелой под боком, и смотрел в потолок. На груди у него поблескивал массивный золотой крест. У него было совершенно ангельское лицо. Я имею в виду — чистое, в смысле, что очищенное от специфических его повадок. Так-то у него открытые, приятные черты, искаженные злой, нервной мимикой