Долго лежал, потом зашептал что-то, тут я проснулся. Спросонья Тоня показалась мне почти горячей на ощупь, словно температурной даже. Мне стало жалко ее не то что будить, но беспокоить — пускай греется. Полежал, покурил, подумал: что за напасть, наконец, спи вволю — сколько ты хочешь.
А ты не хочешь.
Ну и вот, к четырем, в самый темный час, опять задремал, и тут приснился мне уже сочный, полноценный, неприятный такой снище.
Приспалось мне с мыслью о том, что мать померла, оттого я уже и во сне безмерно удивился, когда голос ее хриплый услышал. Подумал: сука, я же знаю, что ты умерла, нечего мне тут — ты мертвая, иди, лежи, спи — Суд тебя ждет очень Страшный.
А она говорит мне:
— Вставай. Вставай, Витюш!
Открыл глаза, вроде как на старой материной квартире я опять, на диване типа прикорнул. А она в кресле сидит, у елочки, и смотрит на меня глазами волчьими своими.
Я говорю:
— Чего тебе? Ты умерла. Иди лежи.
— Не могу, — сказала она и сигарету закурила, потом засмеялась. — Не лежится мне, Витюш. Подойди к матери.
Я встал, подошел. Она такая маленькая рядом со мной казалась, и глаза совсем больные. Голову запрокинула — смотрю, под носом пятна из-под крови, но вроде как не сама кровь. Платье на ней было зеленое, но под ним — треники. Видать, холодно в гробу стало или неудобно, подумалось мне — глупость такая.
Она смотрит зло. Говорит:
— Ты мой.
— Чего?
— Ты принадлежишь мне, — сказала. — Ты весь принадлежишь мне. Я тебя родила, Витюш, ты мной сделан, из моей крови. Я владею тобой.
Тут-то она, как в детстве, сигарету мне об руку затушить хотела, только я ее запястье перехватил, сжал сильно, и сигарета упала на пол.
— Чего ты доказать-то хочешь? Ты мертвая, иди лежи.
— Ты — мой, — повторила она. — Трое у матери сыновей, молодых, красивых.
Она улыбнулась, показав подгнивающие зубы.
— Все, как она хотела.
Стала смеяться, и я в этом себя узнал. Я тоже запойно смеюсь, это всем известно. Тут она мне говорит:
— Витюш, когда я тебя, и братьев твоих, грудью кормила, я кровь с молоком мешала. Чтобы вы были сильными. Чтобы вы были убийцами.
Оттянула ворот платья, показала грудь со шрамом над соском.
— Ну и зачем мне это надо знать?
— Потому что я растила тебя, чтобы службу ты мне сослужил. Ты сослужишь. Хоть мне одной ты нужен будешь на свете. Предатель! Брата твоего жену выебал! Кому ты такой нужен, а? Братья твои узнали бы всю правду про тебя — на хуй бы тебя послали. Да и ты, и ты бы узнал всю правду про них! Ты бы знал!
И смеется, сука, надо мной.
Но она мать моя. Я сказал:
— Чего тебе надо?
Она говорит:
— Я просто жить хочу. Я хочу жить!
— Ну извиняй, получилось, как получилось.
А она мне плюнула под ноги:
— Жаль, в гробешнике ты не вернулся, хотя бы и денег за тебя дали.
И это было то, что она и в самом деле мне однажды сказала, мы, собственно, после этого не виделись больше. Я тогда развернулся, ушел в ночь и все такое.
А тут, во сне, как-то я не сдержался — схватил ее за горло. Она мне зубы желтые и волчьи глаза показала, а потом вдруг птицею вспорхнула надо мной — сорокой-белобокой.
— Витюша убийца! Убийца! Убийца! — говорила птица жутким вот этим, по-птичьи дрожащим голосом — ничего от голоса моей матери. Она стала биться в окно, а я понял: от сигареты ковер зажегся.
Горит все.
Но во сне почему-то мне это нравилось. Я стоял и смеялся, глядя на то, как она выбраться пытается. И вдруг пташка разворачивается резко, и прям мне в лицо когтями вцепляется, и из острого клюва несется у нее трель телефонного звонка.
От того и проснулся.
Ну, про просыпанию не таким мне страшным казалось, что Витюша — убийца. Витюша долг свой выполнял два раза, и только один раз решил на хлеб заработать — не убийца, а серьезный, продуманный человек.
По этой теме не было у меня к себе вопросов, так сказать. С другой стороны — осадочек остался от неприятного этого сна. И дико было, что она в земле лежит, а разговаривала со мной, будто живая.
Ну, и интересно стало — был ли там шрам у нее на сиське, или это все фрейдистская тема какая-то из-под подсознания моего.
Потом подумал: грех об этом размышлять — покойница она уже. Пускай Господь ее простит — за все грехи ее тяжкие.
Но все-таки на сердце неспокойно было. А телефон все звонил и звонил, голова болела. Ну, пошлепал на кухню, взял трубку.