Но такие сюрпризы подкидывает нам иногда эта удивительная жизнь, что еще хуй знает, как оно все обернется.
Словом, как-то мамкиным мужчинам не очень в жизни повезло, как сглазил кто, а?
Ну, а она пила, пила, бывало, сигареты тушила об детей и кошек, а потом, в мои двенадцать годков, ровно двенадцатого февраля, попыталась квартиру ночкой поджечь, вроде бы чисто случайно, но люди-то знают, ну, или говорят, что знают. Тут-то нас по отцам и развели, только Юрку везти было некуда.
Антонов папа скоро крякнул, к сожалению, кстати, и Антона забрали бабушка с дедушкой, добрейшей души люди, я же жизнь коротал с папой и его специфической профессиональной болезнью. Юрка еще какое-то время оставался с мамкой, но потом Антон уговорил дедку с бабкой его забрать. Святые люди были, говорю. Они и меня частенько привечали, кормили, выслушивали.
Я их люблю, за них умру, убью, побреюсь, отдам последнюю сигарету, первую стопку водки и много чего еще, сейчас и выдумать не могу. Жаль только, что все не в кассу — нет их больше на Земле.
Ну, это если кратко, а краткость — сестра таланта. Ну, как и с талантом, краткость я могу только симулировать — мне дай волю, я такие истории травлю, закачаешься просто.
Собственно, понятия не имею, чем мать хахалей своих брала. Перечисленных и еще других. Красивой мать не назовешь, а мужчины все у нее были красивые. Характер у нее вообще пиздец какой не сахарный. Умная? Ну, пока мозги не пропила, может, и умная была, чего не знаю, того не знаю.
Любила она творить зло, и людям вокруг нее всегда жилось плоховато, да иногда настолько, что уже малосовместимо с жизнью.
Ну так что?
Юрка закрыл глаза и надолго замолчал. Будто бы и задремал даже. А я говорю:
— Что еще она любила? Накатить рюмашку с утра и продолжить в том же духе, пока последняя звезда уже следующего дня не рассосется на рассвете. Чертей любила погонять. Любила песню про "Разлучницу-разлуку". Любила кильку в томате намешать с макарошками. Любила, наверное, смотреть на кладбище, покуривая сигаретку.
Тут гляжу, и будто бы между желтой кожицей и ресницами у покойницы поблескивает узкая полоса. Словно она глаза приоткрыла и подслушивает, как я там про нее говорю.
Подумал: что ж вы, мордоделы, ее не доделали — глаза не дозакрыли. Вот вроде бы нормальная была, а с одного ракурса глянул на нее — не закрылась.
Ну, я уж братьев своих разочаровывать не стал.
Тут уж Антон голос подал. Сказал:
— Рот свой закрой. У тебя мать умерла.
Не сказал бы я, что он переживал величайшую трагедию в жизни. Просто не нравилось ему, что я выпендриваюсь много.
Опять молчание. А это, между прочим, тикнуло только восемь часов вечера. Мы с ней должны были до утра время скоротать. Ну, вроде как, провести ночь с покойницей. Прощальную ночь. А крякнуться ей приспичило, конечно, к Новому Году, чтоб мы вот так вот сидели первого января.
О просьбе побыть с нею сказано в записке ее последней. Померла она, вроде как, не специально, в больнице сказали, что от водки — отек мозга, бывает такое. Говорят, умирала долго. И даже записку оставить успела, какова!
Такой клочок бумаги, и по нему карандашом писано: "Умираю поди. Пускай три моих красивых сына меня схоронят. Тоша, Витенька и Юрочка одна ночь с гробом нужно обязательно быть им там в кварртере с пять до пять".
Орфография и пунктуация сохранена авторская.
В конце распалась у нее связь времен. Тошей, Витей и Юрочкой она нас и вовсе не называла никогда. Оттого и выглядело жутковато — словно чужая тетка написала. Ну да ладно, с меня не убудет, да и с них тоже. А пятерки, одна со второй, значили, как это я понял — время. Ну, с пяти вечера до пяти утра.
Так и сели. Без естественного отвращения к смерти, по-деловому. Три красивых сына: мент, солдат и бандит.
Я вообще-то только из Заира вернулся, ну, под занавес года девяносто седьмого. В Заире я был недолго, по меркам вращающейся вокруг солнца планеты — около оборота. Но в Заире я был долго — у меня за это время брат женился и мать умерла.
Подарочек мне, сука, под елку подложила. Ну, какая б ни была, бичевка, ты меня в этот мир привела.
Последний, думаю, долг отдам тебе.
Ну кто ж тогда знал, как оно все повернется.
Вот, сидим дальше, тягостно в ушах, как оно бывает при великом напряжении, когда вот-вот ебанет.
Тут вдруг Юрка опять глаза открывает, светлые, серовато-зеленые, как у кошки. Говорит:
— Про Заир, может, расскажешь?