— А себя вы там представляли?
— Да нет, откуда ж я там возьмусь? Просто красивые люди, платья, фраки, всякое такое. Трут о своем. Аристократы, бля. Представь.
— Представила. Красиво, правда, — она украдкой глянула на меня.
— Подумал сейчас: неплохо бы, когда окочурюсь, по земле еще походить. Ну, хуже, конечно, чем живым быть, но лучше, чем окончательно мертвым. Какой рецепт?
— Сложно сказать, — ответила Тоня. — Ваша мама много рассказывала, но запутанно. Дурная смерть — чаще всего. Самоубийство, убийство, несчастный случай. Когда человек не дожил свое время.
— А на войне?
— Я не спрашивала. Еще, если труп не похоронен. Или похоронен неправильно. Или, если человек при жизни колдовал. Ваша мать, кстати, себя ведьмой не называла никогда. Она всегда говорила "колдовка".
— Значит, у нее тоже все шансы есть еще долго тут шататься?
Тоня кивнула. Потом заговорила быстро:
— Вообще-то мертвые бывают разные. Некоторые все помнят, некоторые ничего. Большинство днем не ходят, днем в земле лежат. А я могу, потому что я никогда не была предана земле. Если бы меня закопали, то могла бы спать утром. Некоторые свободны, некоторые — связаны с определенным человеком.
— А ты?
— Я несвободна.
— И как тебя освободить?
— Ваша мать никогда не говорила. А вы бы освободили?
Я пожал плечами.
— Не знаю пока. Смотря, заебешь ли ты меня.
Она не улыбнулась.
— И много таких как ты по земле ходит? Это нормально вообще?
— Нормально, — сказала Тоня. — Отчего вы думаете у каждого народа есть свои мертвецы. Нет культуры, где мертвецы не встают никогда. Смерть — вещь очень тонкая. В чистом виде смерти в жизни нет, и разрушается она легко, как химический элемент, который распадается на воздухе.
— Красиво сказала, да только я не понял нихуя.
— Вы просто не замечаете, Виктор. Привыкли не замечать.
Она повернула голову, посмотрела в сторону дальней скамейки у дороги, что вела в густую часть парка. Сидел там себе мужичок под фонарем, ну, странно неподвижный. Так может пьяный.
Я сказал:
— Да ладно? Надо его пойти разбудить, а то замерзнет. Он бухой просто.
Тоня сказала:
— Ну сходите.
Она смотрела на носки своих новых сапог. Ну, подошел к мужичку. Не люблю пьяных зимой — мерзнут же, а это, какие-никакие, но свои все-таки, не чужие, наши алкаши.
Ткнул его, говорю:
— Батя, холодно уже. Ты как? В поряде?
Он голову не поднял. Я его опять ткнул, потом, думаю, и правда — перегаром-то не пасет от него. Ну, взял его за подбородок. А он смотрит на меня как бы глазами странными. У него, в отличие от Тони, не было каких-то таких характерных увечий, ну под одеждой, может. И поза почти естественная.
Но в глазах такое же спряталось, как у Тони. Не распавшаяся до конца смерть.
И тут он мне говорит:
— Все хорошо, хорошо. Спасибо.
Обычно так говорит, но тоже чуточку медленно.
— Добро, — говорю. — Холодно. Аккуратней.
А так мужик обычный был. Ну да — только мертвый.
Почему-то я был уверен, что не прикольнулась надо мной Тонька.
В общем, уже и время подошло. Пошли мы к Рязанке. Тоня не мерзла, а я люблю холодную погоду, я имею в виду — мне жарко всегда, а холод, он остужает. Люблю гулять зимой. Ну, пошли, значит. Тут говорю ей зачем-то:
— Слушай, а ты со временем как ко мне будешь?
— О чем вы?
— Да так, ну, в целом, каковы твои ощущения?
— Виктор, нельзя полюбить насильно.
— Все насильно можно, а полюбить, значит, нельзя?
— Значит, нельзя.
Ну да, в общем, снова здорово — молчит. Так в молчании и дошли-доехали. Юрка на Коломенской жил — близ парка. Красивые виды, и есть, где потом детей выгуливать опять же. День парков.
Открыла нам Анжела.
— Привет, Витя! Привет-привет! Ой, а это...
— Девушка моя, — сказал я. — Ты спрашивала, кто у меня есть — вот.
Тоня секунду подумала, потом сказала:
— Да-да, — быстро, не очень внятно, но Анжела этой странности и не заметила. Она пропустила нас внутрь.
— Давайте, заходите. Замерзли наверное?
— Да, погода мрачная.
Зашел к ним, а там шкаф-купе с зеркалом, ремонтик, шуба Анжелкина висит.
— Хорошо, — сказал я.
— Ой, это ты половины не видел. Совсем, считай, ничего не видел.
Вообще, знаешь, хорошо они жили — квартира просторная, свежая, светлая — все для жизни. Телик у него был славный, видак новый, японский, и во всем какой-то порядок, уют.
Юрка на кухне опять по телефону базарил.
— Здорово, Юрец.
Он палец поднял, сейчас-сейчас, мол, и ушел в другую комнату. Сели за стол. Белая скатерть — мещанское счастье. В жизни порядок.