— Чего Антоха?
— Уснул.
Мы замолчали. Курить уже не хотелось, но и уходить тоже почему-то я не спешил.
— Я не уйду, пока ты не уйдешь, — сказал Юрка.
— Ну и стой.
Чуть еще помолчав, я добавил.
— Слушай, а он так прям на ней поехал, да?
— Поехал немного.
— А почему?
— Не знаю. Этого же нельзя объяснить.
Тут вдруг глаза у Юрки расширились, он молча постучал пальцем по оконному стеклу. Я глянул вниз.
Там мать наша стояла. Никаких треников, как во сне — только платье, в котором схоронили ее, страшно неуместное зимней ночью. Стояла под светом фонаря и, запрокинув голову, прямо на нас глядела, руки безвольно, плетьми, опустив.
— Ты же тоже это видишь, Вить?
Я кивнул.
Мы с Юркой, не сговариваясь, кинулись к двери. Анжела крикнула:
— Что случилось?
— Жди!
Бежим вниз по ступеням, а в подъезде, я тебе говорю, свет мигает. Хороший дом, новостройка, а свет туда-сюда, туда-сюда, и темнота все дольше, а света все меньше.
Выскочили — и ничего.
Только снег блестит.
— Зимняя сказка, — сказал я. Юрка обхватил голову руками, и я увидел, что из кармана домашних штанов волына у него торчит.
Ну я уж не стал говорить ему, что видел мать на Черкизоне, в толпе. Чего его зазря волновать — у каждого своей шизофрении полна голова.
— Пошли, — говорю. — Спать.
А снег все блестел и блестел красивишно.
Конец ознакомительного фрагмента