В общем, сколько ни гадай, а живот свело от голода. Это реальность, данная нам в ощущениях.
Ну, я сказал:
— Надо б правда пожрать, а то всю ночь еще тут с ней сидеть.
— Мерзость какая, — сказал Юрка. — У меня кусок в горло не полезет.
Выставил я большой и указательный палец по типу пистолета и спросил:
— А ты, когда людей в лес вывозишь, сколько потом постишься?
Юрка скривил только тонкие губы, потом сказал:
— Я вообще мало ем.
— А ты перестань наркотой торговать, — сказал я. — И у тебя появится аппетит.
Юрка из нас самая нежная натура, но это мало в чем ему по жизни помешало.
Антон смотрел куда-то поверх Юркиной головы, словно бы спал с открытыми глазами, такое с ним бывало часто. Ну, я решил, пока первенец прикемарил мозгами, а последыш размышляет над результатами своих действий в этом мире — загляну в холодильник. Встал, прошелся — в этот момент понял, как долго мы сидим уже — затекло все к такой-то матери от сидения с моей-то матерью, хотелось подвигаться. Движение — это жизнь.
Над холодильником в пакете, как обычно, хлеб лежал, только плохой уже, черствый. Но на пожевать — сойдет, я не сильно привередливый.
Странно было так все хорошо помнить. Как сесть за гитару после долгого перерыва. Вспоминались вещи всякие. Больше не про нее, конечно.
Вспомнилось, как в последний раз тут были с Юркой. Давно еще, кстати, при Союзе, когда все было еще просто и прямо. Восемьдесят девятый год, конечно. Потом-то я с матерью уже не общался, и долгие-долгие годы, у нас ссора некрасивая произошла. Мать пьяная спала, громко храпела, а мы с Юркой пили, Антона не было. Юрка тогда еще херней не занимался, работал на каких-то кооператоров, которые джинсу вываривали и продавали втридорога.
Он меня спрашивал про Афган, уже и время прошло, как я вернулся, но Юрка не отставал. Вот ему было любопытно: каково оно. А теперь, странное дело, он взрослый, у него своя война в мирной Москве, мне не понять.
Курим, мать храпит, по радио красивые песни передают. А я не знаю, что ему сказать. Хотя так-то поболтать я любитель, чего не знаю, то придумаю, и меня не остановить.
А тут — как отрезало. Сложно это сформулировать, в двух словах не опишешь, а что в двух словах нельзя описать, то и на десять тысяч страниц не поместится — потому что нет строгой формы.
Долго думал, потом сказал:
— Ну, там есть простота, которая мне нравится. Это свои, я их могу любить или не очень любить, но я за них могу жизнь отдать, а это чужие, таких я на завтрак ем. Упрощение мира.
И вдруг наклонился я к нему и сказал:
— Я тебя всегда буду защищать. Потому что ты мой брат. Потому что ты свой. Даже, если я буду во всем с тобой не согласен. Понял?
Он, кажется, испугался. Говорю же, робость эта его.
А я еще одну мысль за хвост поймал и потянул:
— Люди всегда люди, а на войне — они в два раза больше люди.
Юрка меня не понял. Ну, главное, что я сам себя понял.
Еще сказал:
— Лучше кино посмотри. Кино поражает воображение. Реальность — не поражает.
Сколько воды с тех пор утекло. А тогда на столе был куриный суп, кстати. Мать хреново готовила, это Юрка сварил. С курицей тогда было уже не очень, простые и неожиданные радости: навестить свою мать и обнаружить супчик в холодильнике. Мать я люблю не очень, но суп я люблю.
Я еще думал, откуда у нее такая знатная, сладкая, сочная курица — трахарь что ли очередной принес? Курица меня занимала. Откуда бы?
Ну, теперь не узнаю. Давай обратно двигать, к гробу. В общем, заглянул я в холодильник, а там одни яйца. Ну, думаю, хлеб есть черствый, яйца, яишенку, значит, сготовим. Живем!
Яиц было семь штук, я шесть из них взял — одно сиротливое осталось, но как-то мне неловко стало, что покойницу совсем объедаю. Подумал, оставлю тебе яичко, не голодай там, мать.
Ну я, бывало, голодал с тобою, да только не обидчивый я, вспылил легко, да и отошел тоже.
Подошел к плите, отодвинул Антона. Он так же всегда делал. Бывало в детстве сижу себе, а ему надо с полки чего достать, так он на меня наступает и тянется вверх. Как любой порядочный мент, Антон считал, что люди — это такие говорящие предметы. Впрочем, не обижался, когда и с ним соответственно.
— Твой грех будет, — сказал мне Антон.
— Грех был бы яйца оставлять, еду выкидывать, голодными сидеть. Кто вообще знает, что есть грех?