Он постарался выразить всю внутреннюю борьбу в этой красивой и одновременно пугающей картине противостояния и чувствовал, что старшее поколение со своими мелкими меркантильными проблемами, где купить бичка подешевле и достать шикарный импортный ковер, его не поймет. Если даже друг детства Сёмка не всегда понимал его тонкую мечущуюся душу и вечный поиск красоты и смысла жизни… Личные демоны, терзающие его внутри, побеждали гораздо чаще ангелов, и он попытался отразить это в своей картине, хотя бы так борясь с темными мыслями.
— И шо вже ты таки изобразил? — степенно подойдя к мольберту, заинтересованно уставился выцветшими голубыми глазами семидесятилетний одессит, отодвигая ногой рыжего кота, отиравшегося о его штанину толстой мордой.
— А вы шо видите, Самуил Маркович? — шмыгая носом, вопросом на вопрос ответило юное дарование, наклонившись и погладив Барсика.
— О! — поднял полусогнутый старческий палец указующим перстом пенсионер музыкального жанра. — Таки шо-то тут есть!
— Ой, шобы ви видели, почем просят за эти краски, то ви бы точно знали, шо тут есть виброшенные грóши! — вздохнула за его спиной Софа. — И шо скажете как мудрый человек?
— Шо ваш борщ, мадам Фельдман, пахнет на пол-Одессы! — поводя носом, мудро заметил Самуил Маркович.
— Таки спекся этот музыкант, шобы такое говорить за мой борщ! — обиделась Софа.
— …а на вторую половину пахнет шыдеврой этого Марика, — продолжил пенсионер, продвигаясь к кухне, потому что в комнате сильно пахло красками.
— Тарелочку борща, Самуил Маркович? — улыбнулась, подобрев, Софа.
— Ви хорошо хотите! И стопочку холодненькой, Софа Моисеевна! — согласился тот.
— Какие ваши годы, Самуил Маркович? Попомните мои слова — ви еще будете стоять перед картиной в Лувре и рассказывать своим правнукам за эту прозрачную шахматную дóску, шо вам дети на юбилей подарили, шо ее рисовал сам Марик Фельдман!
Марик скатился по лестнице в душный летний полдень двора, и их с другом вынесло в проулок с быстротой молодости, торопящейся скрыться от проблем.
— Марик! На восемь вечера у нас будет в гости Соня и гефилте фиш! И попробуй мине опоздай! — догнало на улице.
— Шо, маэстро, опять невеста из хорошей семьи? — Сёма поднял рыжие брови и весело выщерил зубы.
— Ай, не дребезди! Шо ты, маму не знаешь? — отмахнулся тот, мружась на солнце, совсем как Барсик. — Пойдем покупать яйца?
— Кудой? На Привоз или к тете Циле в лавку?
— Та на море, — Марик толкнул Сёму в бок локтем и, получив в ответ такой же тычок, звонко рассмеялся, уворачиваясь.
А Барсик, толстый рыжий фельдмановский кот, вылизывая испачканный в темной краске кончик хвоста, морщась, размышлял о несправедливости жизни: «Если бы не я, как же, получилась бы у Марика шыдевра… А хто ему по ночам намуркивал идеи? Хто, я вас спрашиваю? И шо, они таки заценят?»
Он совсем по-человечьи тяжело вздохнул, еще раз взглянул на картину, на темную дымку, которую он добавил в нужном месте, для чего, кстати, пришлось даже попрыгать, и, гордо задрав вылизанный хвост, прошествовал на кухню за порцией сметанки. А вечером еще рыбка перепадет.
И никто из них не знал, что пророческие слова тети Софы таки сбудутся, но капельку иначе, и в далеком две тысячи двадцатом внук Самуила Марковича таки будет показывать в Лувре своим детям ту самую доску своего прадеда на картине знаменитого Марика Фельдмана и ностальгически вспоминать теплую Одессу, море и беззаботное детство. А ангелы и демоны ни на минуту не остановят своего бесконечного противостояния, пока крутится земной шарик.
Конец