«Но ведь я не могу его взять, — возразил Халис, — и оставить тебя беззащитным».
«Посох почти утратил силу, — объяснил заклинатель, — и с каждым разом, когда я к нему прибегаю, теряет все больше. Поэтому джинны приближаются с очередной атакой, а злой Фуктус, их предводитель, нависший над нами, вскоре обретет свой естественный вид, обрушив меч на башню. Но хотя посох уже не способен удерживать демонов на почтительном расстоянии, в твоих поисках может все-таки пригодиться».
Старец вытащил украшенный чудесными драгоценными камнями легендарный посох из простого кедра и протянул признательному Халису, а тот, потрясенный его красотой, поцеловал землю у ног заклинателя.
«Позволь унести тебя на летучем жеребце Махаре в тайное убежище, — взмолился он, — где ты сможешь жить в покое и мире».
Но старец ответил: «Джинн будет меня преследовать до скончания времен, а для полета я слишком слаб. Возьми посох, сын мой, и разумно им пользуйся с моего благословения».
Когда Халис направил Махару с башни, их осыпала пыль, летевшая с Фуктуса. Пальцы страшного джинна медленно сгибались, суставы скрипели, мышцы дергались, огонь разливался по жилам, глаза мерцали, как горящие фонари…
— Теперь дай мне поспать, Хамид, и завтра я расскажу тебе столь удивительную и занимательную историю, какой ты никогда еще в жизни не слышал.
— Джинн оживет, Халис будет с ним биться, а потом убьет.
Шехерезаде, почти откинувшейся на подушки в притворной сонливости, не пришлось изображать изумление.
— Что ты сказал, Хамид?
— Ты слышала.
— Что это значит, Хамид? — нахмурилась она.
— Это значит, что дальнейшее очевидно. Твой герой схватится с джинном, победит его и улетит.
— Откуда ты знаешь, Хамид? — задохнулась она. — Я должна снова увидеть Халиса во сне, чтоб узнать о дальнейшем…
— Не считай меня наивным ребенком.
— Я тебя никогда не считала наивным ребенком, Хамид.
— Наверняка хорошенько продумала, что будет дальше, — усмехнулся он, — хотя до сих пор, по крайней мере, избегала самого вероятного развития событий. Теперь воображение тебя подвело. Он будет драться с джинном и убьет его.
— Нет, Хамид, — опровергла Шехерезада истинную правду и, почему-то чувствуя себя виноватой, мигом сообразила, что вынуждена отказаться от впечатляющей битвы Халиса с могучим Фуктусом, в ходе которой эфиопский царевич парализовал бы ноги джинна теряющим волшебную силу посохом, на время его обездвижил, успел перерезать яремную вену, глядя, как враг растворяется в шипучей стене пламени. Надо придумывать другой ход. — Дай мне во сне увидеть продолжение приключений, какими б они ни были. — И тут она опять улеглась, как бы не обращая внимания на его раздражение. Но он не собирался ее отпускать с такой легкостью.
— Ладно, смотри свои сны, — ухмыльнулся Хамид. — Как обычно, увидишь дворцы, рабов, тайных любовников, пиршества, дряхлого мужа… Жирей в снах, потворствуй своим прихотям, испражняйся золотом…
Он ненавидел ее всей душой.
Шехерезада решила не выдавать опасений, однако не могла позволить себе остаться равнодушной к его злобе. Весь день Хамид вел себя необычно, слушал сказку в угрюмом молчании, потом необъяснимо взорвался, вернув рассказчицу в прошлое, когда царь метал гневные громы и молнии, страдая от воспаления десен, жестокого геморроя, спазмов в спине, недовольный историями, не понимая, зачем она их сплетает. Впрочем, с ним это случилось на сто двадцать пятую ночь, когда даже самый терпеливый мужчина вправе отвлечься. Хамида же она обхаживала меньше пяти дней.
Перебрав в уме возможные реакции, предпочла раздражение, не столь очевидное, как слезы, и не столь провокационное, как презрение.
— Если слушатель считает меня шлюхой, — фыркнула она, — то я больше не стану рассказывать о Халисе.
— Если сказительница считает это наказанием, — ответил он в том же тоне, — то женщины просто дуры.
— Ты не знаешь, как близок он к цели.
— Близок, как всегда. Исключительно в твоем воображении. Тебя выдает непоследовательность.
— Непоследовательность, Хамид?
Он сморщил нос, фактически радуясь возможности увильнуть.
— Например, герой назвал тебя по имени, раньше его не зная.
— Не помню, будто я когда-нибудь говорила, что он не знает моего имени.