— Теперь вспомнил, — глухо бросил Гарун. Физиономист заявил, что надым вызывает всеобщее отвращение: бороды залиты вином, влагалищной слизью и спермой, кожа обрюзгла от праздности, глаза припухли, налились кровью от буйства. Для развлечения общества ему определенно недоставало шарма. Помнится, он произвел впечатление на одного Абуль-Атыйю.
— Несколько раз он вместе с нами присутствовал на беседах, о повелитель, в том числе и на встрече с астрологами, заявив, что никогда не видел человека, так глубоко погрязшего в обмане и коварстве.
Гарун прищурился:
— Кого именно из астрологов он имел в виду?
— Он говорил о царе Шахрияре, — мрачно сообщил ибн-Шаак.
Из дворца Сулеймана внезапно послышались крики — видимо, царь бранил своих или присланных поваров. Гарун сердито ощетинился:
— Может ли царь не желать задержания похитителей? Неужели он в сговоре с ними?
Ибн-Шаак притворился, будто задумался над только что пришедшей в голову мыслью.
— Безусловно возможно, о повелитель, что был в сговоре. Нельзя упускать это из виду.
— Ты действительно веришь в его причастность к делу?
Ибн-Шаак вновь ответил уклончиво:
— Кое-кто верит…
— Нет-нет, — перебил Гарун. — Как ты думаешь? Я хочу слышать твое мнение. Веришь, что он причастен к похищению?
— Верю, что Джабраил объявил Мухаммеда посланцем Аллаха, — с раздраженным почтением объявил ибн-Шаак. — Больше ни во что не верю, чего не видел своими глазами, не слышал своими ушами.
Гарун фыркнул:
— Но веришь, что царь способен предать собственную жену?
Начальник шурты опять мастерски вывернулся:
— В Астрифане женщина даже самого высшего ранга, о повелитель, может мечтать лишь о том, чтобы птиц научить говорить.
Гарун пристально посмотрел на него и устало вздохнул.
— Думаю, — сухо заметил он, — мы когда-нибудь снова будем играть с тобой в шахматы, Синди.
Ибн-Шаак улыбнулся:
— Ничто не доставит мне такой радости, о повелитель. — При всей своей непохожести они идеально дополняли друг друга за шахматным столиком.
— Что касается курьеров с выкупом, — продолжал Гарун, — есть какие-нибудь известия?
— Никаких, после голубя, пущенного из Куфы.
— Нам известно, что один из них мертв. А теперь, может быть, не один. Ни войска, ни барид ничего не знают о них, что меня беспокоит. Разве я могу об этом забыть?
— Их судьба уже не в наших руках.
— А Шехерезада? Разве можно о ней позабыть?
— Если верить древнему пророчеству, она вернется целой и невредимой.
— Кажется, ты в него твердо веришь.
— По-прежнему верю, — солгал ибн-Шаак.
Гарун посмотрел на него, как бы забавляясь идеей заставить его взять свои слова обратно ценой жизни, должности или чего-то еще. Но вместо того снова тяжко вздохнул, глядя в сгущавшуюся за окном темноту.
— Она снова мне снилась, — задумчиво молвил он.
Ибн-Шаак промолчал в ответ на столь неожиданное признание.
— Шехерезада, — без всякой необходимости пояснил халиф. — Не могу понять мужчину, который ею владеет… а потом бросает… повергая в смятение царство… живет среди подозрений и ненависти…
— Могу только предположить, — проскрипел ибн-Шаак, — что пресыщенные правители втайне наслаждаются хаосом.
— Наслаждаются хаосом… — повторил Гарун и задумался.
Ибн-Шаак мысленно обругал себя. Он знал, что самоуничижительные раздумья халифа жаждут невинных с виду замечаний, всего, способного вымостить скорбью близкий уже путь к могиле. Знал, о плетущихся вокруг Гаруна интригах — двоедушных визирях, сыновьях-заговорщиках, — и хотя сам уже делал шаги к сближению с Абдуллой ради обеспечения своего будущего, с одной стороны, был, слишком стар и предан Гаруну, любил его, могущественного и в то же время наивного, что никак не мог выступить против него. Смерть халифа могла послужить для начальника шурты сигналом о лишении власти и силы. С другой стороны, пока еще у живого Гаруна есть командир, безупречный друг, партнер за шахматной доской, который фактически держит в своих руках багдадские улицы.
— Хаос особенно нравится мелким царькам, — добавил ибн-Шаак, пытаясь запудрить халифу мозги. — Он создает иллюзию сложности.
Но Гарун не слушал, угрюмо глядя в пол, полностью погрузившись в угрызения совести. Ибн-Шаак покорно терпел мучительное молчание, дожидаясь, когда собеседник сочтет, что вполне настрадался.