— Да.
— И вручите самому царю?
— Да.
— Вы уверены?
— Ручаюсь за это.
Оставалось подготовить убедительное письмо. В каких выражениях? Гнев? Нет. Просьба? Ни в коем случае. Как найти подход к Александру? Как заставить его уступить? Как тронуть его? Наполеон вышел на террасу, с которой виднелись некоторые кварталы города. В лорнет он различал, как светились в ночи церковные паникадила, подвешенные в уцелевших от пожара и превращенных в казармы дворцах; видел огни биваков вокруг дворцов; поля, испещренные красными точками костров; слышал отзвуки застольных песен.
Бонапарт снова лег в постель, но проснулся среди ночи и вызвал секретарей. Прохаживаясь по огромному кабинету, он бормотал свое послание царю. Сдерживая зевоту, секретари записывали запомнившиеся обрывки фраз.
— Браг мой, — говорил император тихим голосом. — Нет, пожалуй, так будет фамильярно… Господин брат мой, вот! Господин брат мой… я хочу, чтобы он доказал мне, что в глубине души у него осталась привязанность ко мне… В Тильзите он сказал мне: «Я буду вам главным помощником против Англии»… Ложь! Не записывайте этого слова… В Эрфурте я предложил ему Молдавию и Валахию с границами по Дунаю… Господин брат мой… дальше написать, что брат одного из его посланников… посланника вашего величества… Напишите Вашего Величества… Я пригласил его, разговаривал с ним, и он пообещал мне… нет… я поручил ему передать мои чувства царю… Подчеркните чувства… Далее следует выразить сожаление по поводу пожара в Москве, осудить его, взвалить всю вину на эту свинью Ростопчина! Поджигатели? Расстреляны! Добавьте, что я веду войну против него не ради забавы… что я ждал от него лишь одного слова… Одно слово! Одно слово, либо сражение. Одно слово и я остался бы в Смоленске. Я стянул бы туда войска, завез бы продовольствие из Данцига, пригнал стада. Одно слово — и я организовал бы все в Литве. В моих руках была уже Польша.
Когда Себастьян взял наполовину готовые записи барона Фена, чтобы добавить в них свои, а затем переписать текст начисто, он вписал в них некоторые цифры (четыреста поджигателей были арестованы на месте преступления, или сгорели три четверти домов) и позволил себе вставить одно замечание императора по поводу Ростопчина, услышанное еще днем, и которое, как ему казалось, усиливало послание (Такой образ действий ужасен и бессмыслен). Барон перечитал переписанное письмо, остался доволен и передал его на подпись Наполеону. Себастьян был особенно горд своим заключением: «Я веду войну против Вашего Величества без чувства враждебности: достаточно было лишь одной Вашей записки до или после последнего сражения, и я бы остановился». Он ждал похвалы, но тщетно.
Расположившийся в келье матери-настоятельницы, д’Эрбини проснулся с болью в спине. В замшевых лосинах, голый по пояс, он принялся растирать поясницу: несмотря на кучу подушек, купленных им у маркитантки, торговавшей награбленным барахлом, деревянная кровать была чертовски твердой. «Теряю форму», — подумал капитан, открывая окно. По телу прошел озноб. Воздух был прохладным и влажным. Во дворе лошади шумно пили воду, которую привозили из Москвы-реки и сливали в большие бочки. Двое драгун готовили еду в котле, подвешенном над открытым очагом.
— Что у вас там?
— Капуста, господин капитан.
— Опять!
С сердитым видом он вошел в общую молельню, где Полен пристроил свой соломенный тюфяк. С ним в комнате находилась молодая монашка. Не подымая глаз, она помогала слуге извести на форме капитана так называемых «москвичей» — вшей, которыми буквально кишела вся одежда. Одетая в рясу из грубой ткани, с короткими каштановыми волосами, обрамлявшими овальное лицо с длинными ресницами и полуопущенными веками, девушка неторопливо переворачивала панталоны и давила паразитов камнем. Полен, в свою очередь, разогретым на открытом огне тесаком прожигал швы, чтобы уничтожить уцелевшую от возмездия живность.
— Мы уже заканчиваем, мой господин.
— Эта малышка очаровательна. Я вот думаю, не заменить ли тебя?
— Ей, можно сказать, повезло, господин капитан. С теми, что попали к лейтенанту Бертону, обращаются иначе.
Несговорчивая мать-настоятельница и пожилые монашки были заперты в церкви, остальных кавалеристы поделили между собой, чтобы они стирали им и штопали белье. Накануне лейтенант Бертон организовал гулянье, и до поздней ночи д’Эрбини слышал смех и непристойные песни. Бертон напоил монашек, нарядил их маркизами и заставил танцевать, потешаясь над их безмолвными слезами, беспомощным видом и неловкостью. «Полноте! — говорил себе капитан, — лучше это, чем попасть в лапы вюргембергцам. Эти скоты с присущей им грубостью просто задрали бы им юбки».