Но город знал еще не все свои потери.
— Какая разница, — повторил приезжий и, нажимая на «о», поддразнил Сову, — поволокли его на площадь или не поволокли. А остальных?
— Телеграфиста по-тихому, как договорились, а кузнеца — в каталажку.
— Это еще почему?
— Надобно с десяток лошадей перековать. Сделает, тогда…
Приезжий недовольно покачал головой.
— В лес ездили? Дороги перекрыты?
— Все перекрыты!
— Ну да, ну да… Что ж, давайте мне вашего полководца.
— Поручика, что ли?
— Именно.
— Какой, к черту, он полководец? — скривился Сова. — Вот в лесу есть один человек — бежавший с солдатами.
— Знаю: прапорщик Собенников. Ты прав. Но Микушин нам понадобится еще. — И, глядя куда-то мимо Совы, приезжий, словно выверяя мысль, сказал:
— Поручик будет первым. Вот и, — он улыбнулся на мгновенье, — Лузгунов был первым. Первые погибают, — развел руками, мол: «что поделаешь?» — Вторые строят, а за ними приходят третьи, брат, и четвертые. Вот они — гуляют и правят, понял? — посмотрел на Сову и подмигнул.
— Понял, — прошептал тот, тупо вытаращив глаза.
— Ну, веди полководца!
«Господи, каков мерзавец! — вслед ему усмехнулся приезжий. — И как похож на сову: шеи нет, уши высоко, брови вверх… Скучно, однако. Опять все получается. Все как всегда. Опять все пойдет, как по маслу, а в последний момент…»
Вошел диакон, дрожа словно от лихорадки. Утомленно взглянув на него, приезжий хмыкнул. Диакон, насупившись, постоял на пороге, покрутил головой и направился к печке.
— Но отчего тем не менее они выигрывают, а? При всех прочих равных…
Диакон, потрясенный случившимся и не понимая вопроса, молчал.
— Отчего они выигрывают? — повторил приезжий. — В Березовце, в Елизаровке, в Георгиевском — все было сделано! Но потом… А ведь у большевиков на пять волостей только один отряд. Да и тот не отряд, а так себе: с миру по нитке… В Георгиевском — офицеров семнадцать человек набрал, полсотни монахов да сотню народу вооружили… На колокольне пулемет, не монастырь — крепость! И все развалилось… Еще до появления отряда. Черт знает что: офицеры стреляются на дуэлях, монах повесился, и пошло… Только в Ярцеве получилось. Но там Кисляков уже в двенадцати верстах был — конечно!.. А? Что скажете, отец диакон?
Батюшка глянул исподлобья и отвернулся к печке.
— А впрочем, что это я? Велите водки подать…
Однако Сова ушел, повелевать было некем, и диакон принес водку сам.
— Что вы на меня так смотрите, отец диакон?
— Дак как же?.. Ваша затея.
— Моя? — изумился приезжий. — А разве не вы докладывали патриарху, что «весь Солирецк предан богу, царю и отечеству», что вокруг города скрываются по лесам «люди нечистые, но могущи быть пользительны противу антихристовой власти», а?
— От усердия, — диакон вздохнул. — От усердия все, не по злобу.
— Отчего, почему — дело десятое, а пенять вам, друг мой, на себя. Более не на кого. Ну да ничего: кто теперь не убивает — разве дети?
V
В этот самый час к городу подошел охотник. Он припозднился оттого, что, едва не столкнувшись в лесу с разбойниками, вынужден был дать большого крюка. Выйдя теперь на Крестовоздвиженскую, истоптанную до торцов, охотник снял лыжи, отряхнул их от снега, положил на плечо и направился прямиком к центру площади, где лежал человек.
Все эти действия совершал он спокойно и деловито, без торопливости и суеты, как обыденные и привычные. Единственное, что выдавало в нем настороженность, так это ружье, которое было в руке, а не за спиною.
Охотник, конечно же, слышал пальбу и догадывался, что произошли события чрезвычайные, но, встретив испуганно зияющие чернотой окна города, который по случаю воскресенья мог бы лечь спать и попозже, понял, что город сам в ужасе от происшедшего, и никто теперь до утра носу за ворота не высунет.
Однако осторожность не мешала, оттого ружье было либо в руке, либо, когда охотник укладывал Лузгунова на лыжи, — под рукой, чтобы в любой миг можно было воспользоваться.
Продев веревку через отверстия в мысках лыж, охотник повез раненого Семена в больницу. Убитые милиционеры остались на площади.
Ночь была темная, облачная, мороз несильный, но снег скрипел, и собаки провожали охотника лаем. На Пятницкой в окошке почтового ведомства слабо горела коптилка. Охотник оставил на улице Лузгунова и зашел спросить о случившемся. Телеграфист сидел за столом, уткнувшись разбитым черепом в изуродованный аппарат. Охотник задул коптилку, чтоб не вышло нечаянного пожара, и вернулся к раненому Лузгунову.