И снова под собачий лай по Пятницкой, а затем по Дворянской, в конце которой светилось окно больничной дежурки.
Дернув проволочное кольцо, охотник услыхал за дверью дребезжание колокольчика и тотчас же быстрые шаги. Дверь отворилась, на пороге показался фельдшер Вакорин с керосиновой лампой в руках, глянул на охотника, потом ему за спину, поставил лампу и выскочил на крыльцо. Приподнял Лузгунова, обхватив плечи и грудь. Скомандовал: «Правой рукой под колени, левой — под спину, взял? Понесли!» А когда раненого внесли в кабинет и уложили на кушетку: «Принеси лыжи и лампу. Дверь на засов».
Охотник, подчиняясь решительному голосу фельдшера, исполнил все в мгновение ока и стал у кушетки с лампой в руке, ожидая дальнейших распоряжений.
— Лампу на тумбочку в изголовье… Снимаем фуфайку… Здесь что-то в кармане… Уберите в железный шкафчик — ключи на столе… А теперь не мешайте.
Уйдя к двери, где он оставил ружье и ягдташ, охотник тяжело опустился на пол, выкинув перед собою ноги в высоких кожаных сапогах, стянул шапку, взъерошил мокрые волосы и затих.
Поблескивали и позвякивали скляночки и железки, плыли по кабинету лекарские запахи, то едкие и раздражающие, то дурманящие голову. Из-под рук фельдшера один за другим вылетали окровавленные куски марли. Охотник смотрел на все из своего угла и, кажется, совсем не понимал происходящего.
— Что, умотался? — не оборачиваясь, спросил фельдшер.
Охотник промолчал, соображая, к кому вопрос: если к раненому, тот, вероятно, сам должен ответить, а если к нему, чего отвечать — и так ясно.
— Сколько верст-то прошел?
Охотник понял, что это к нему:
— С полсотни.
— Сколь? — не расслышал Вакорин.
Охотник откашлялся, чтобы сбить хрипоту, и повторил громче:
— Верст пятьдесят.
— Эк угораздило! Добыл чего-нибудь?
— Ерунда. На конных нарвался, пришлось стороной, без стрельбы.
— А-а…
Подойдя в разговоре к неизвестным ему событиям, охотник, несколько сосредоточившись, спросил:
— Что же стряслось-то?
Фельдшер пожал плечами:
— А то и стряслось, что Семка-от раненый, Шведов убитый, да девчоночка еще маленькая, а что стряслось? — фельдшер обернулся, снова пожал плечами. — Не знаю. — И вновь склонился над Лузгуновым.
— А девчоночку-то за что?
— Нечаянно вроде. Милиционеры…
— Они тоже на площади, мертвые. Да котомка при них с револьверами.
Фельдшер, не оборачиваясь, кивнул.
— И телеграфист, — добавил охотник.
— Что — телеграфист? — не понял Вакорин.
— На почте, в кресле сидит. Череп расколотый.
Фельдшер резко выпрямился, держа перед собой согнутую в локте руку с какими-то щипчиками, и замер. Стон раненого вывел из оцепенения.
— Ну вот и хорошо, — вздохнул фельдшер. — Вот мы и очухались. У нас, брат, черепушка в порядке. Ребро у нас сломано, дак оно заживет, — вытер рукавом пот со лба. — А пульку мы вытащим, вона она под ребром-то. Счас, брат, в момент! Погоди в сознание приходить — больно будет, — и снова занялся делом.
Потом Лузгунова перенесли на второй этаж в палату, предназначавшуюся для сумасшедших, где окна были зарешечены, а дверь запиралась особым ключом. Фельдшер сказал, что это самое безопасное место.
К удивлению охотника, в палате обнаружился человек — Настька-дурочка. К еще большему удивлению, Вакорин поручил Настьке не спать и присматривать за Лузгуновым.
Вернувшись в дежурку, фельдшер объяснил:
— Она не дурочка вовсе, только что немая, а так — просто забитая. Сирота, понимаешь, с детства попрошайничала, странничала… Предыдущий дурачок — Алешенька-кислый, тот и взаправду идиот был, я его в губернию свез. Кого-то надо — вот Настьку безответную и назначили. А счас, понимаешь, беременная она — от Микушина, не иначе, — последнее время у него на хлеб зарабатывала. Вчерась-от приползла вся в синяках да в шрамах — плетью, что ли, он ее отхлестал? Уходить отсюдова не желает, а я — сколь ее могу продержать? День-два? Более не положено: больница все-таки, не приют… Ну что, брат? Плохую новость ты мне про телеграфиста-то рассказал. Мы с детства ведь… — И мотнул головой.
Задребезжал колокольчик.
— Открыть?