Он снова повернулся к ночи и звездам, гадая, куда занесет его судьба к тому времени, как на небе взойдет полная луна.
***
IX
На следующее утро, на рассвете, Жоссеран прибыл на пристань со своим оруженосцем, неким Жераром из Пуатье, и припасами для путешествия. Он привел трех лошадей. Своего большого боевого коня, дестриэ, он оставил, но взял любимого белого перса, Кисмета. Дары для татарского царевича были заперты в окованном железом сундуке: дамасский меч с золотой гардой и вязью арабских письмен, чернильный прибор из черного дерева, украшенный золотом, кольчуга, кольчужный шлем, перчатки из тисненой красной кожи и горсть рубинов. В его распоряжении также было некоторое количество золотых арабских динаров и серебряных драхм, которые он мог использовать по своему усмотрению.
Они поднялись на борт двухпалубной галеры и присоединились к капитану на юте. Утро было безветренным, и флаг с красным тамплиерским крестом вяло обвисал на кормовых перилах. Скрипучая повозка подвезла их припасы. Вьючных лошадей, которые должны были их нести, завели по сходням, а за ними последовали слуги, нанятые следить за ними и готовить еду.
Наконец появился Уильям — мрачная фигура в черной рясе с капюшоном на фоне ясного утра. Лицо его было серым.
— Надеюсь, утро застало вас в добром здравии, — обратился к нему Жоссеран.
Уильям достал из-под рясы надушенный платок и поднес его к носу.
— Не знаю, как человек может выносить это зловоние.
Да, зловоние. Это была правда, оно было невыносимым. Оно шло снизу, от прикованных к веслам на невольничьей палубе магометан, чьи лодыжки омывали их же собственные испражнения в трюмной воде.
— За то время, что я провел на этой земле, я понял: человек может привыкнуть к любой мерзости, — сказал Жоссеран. Он повернулся и пробормотал стоявшему рядом Жерару: — Даже к святошам.
Впрочем, не совсем так. Мысль о том, что людей приковывают цепями к скамьям на галерах, оскорбляла его так же, как и монаха.
— Боюсь, мой желудок взбунтуется, — сказал Уильям.
— В таком случае вам надлежит отойти к борту, — сказал Жоссеран и подвел его к перилам правого борта галеры. Через мгновение они услышали, как монах возвращает морю свой завтрак.
Утренние звуки — гулкий бой барабана, глухой шлепок бича надсмотрщика, лязг кандалов — смешивались со стонами. Весла на миг замирали, и на лопастях поблескивала морская вода, а затем, повинуясь барабанному ритму, вновь опускались, и галера рассекала гладкие воды гавани, направляясь к молу.
Жоссеран оглянулся на площадь венецианского квартала с ее колоннадами, на три широких проема ворот, выходивших к морю, на фактории, над которыми реяли стяги с Золотым Львом. Возле Железных ворот отвесной стеной к гавани высился старый генуэзский склад. Цепь опустили, и нос галеры прошел между волнорезами под сенью Мушиной башни. Капитан взял курс на Антиохию. Жоссеран смотрел на знакомые барбаканы тамплиерской крепости на Мысе Страха. Его охватило дурное предчувствие, что он больше никогда их не увидит.
Во время плавания на север Жоссеран и Уильям почти не разговаривали. Напряжение на борту было почти осязаемым, пока они не миновали Тир, ведь генуэзцы и венецианцы все еще нападали на купеческие суда друг друга, и никто не мог поручиться, что даже галеру тамплиеров не атакуют. Солдаты хмуро расхаживали по палубе, закинув за плечи арбалеты.
К своему удовольствию, Жоссеран отметил, что добрый монах большую часть времени проводил, перегнувшись через корму и извергая желчь в океан. Он не привык находить удовлетворение в чужих страданиях, но Уильям каким-то образом сам на это напрашивался.
В Антиохию доминиканец прибыл грязный и зловонный. Когда они сошли на пристань в порту Святого Симеона, даже Кисмет брезгливо дернула ноздрями, почуяв его запах.
— Уверен, вы без труда найдете баню даже в Антиохии, — сказал ему Жоссеран.
Уильям уставился на него так, словно тот изрек кощунство.
— Вы в своем уме? Хотите, чтобы я подхватил дурные испарения и умер?
— В здешнем климате мы находим подобные излишества приятными, даже необходимыми.
— Пока что среди вас и вам подобных я нахожу одни лишь излишества. — Он, пошатываясь, сошел на пристань.
«Неужели от него будет так вонять всю дорогу до Алеппо? — подумал Жоссеран. — Путешествие предстоит долгое».