В юрте было дымно и пахло бараньим жиром. В огне треснула ветка.
— Мункэ, наш Хан ханов, мертв, — сказал Кайду. — Он погиб в бою с сунцами в Китае, четыре луны тому назад.
— Мункэ? Мертв? — повторил Гэрэл. Он уже был пьян. Слишком много кумыса. Вечно слишком много кумыса.
Повисла долгая, гнетущая тишина. Смерть Мункэ означала, что жизнь каждого из них уже никогда не будет прежней. С уходом Великого хана мир необратимо изменится. Мункэ был каганом, вождем вождей, столько, сколько они себя помнили.
— Мункэ мертв? — повторил Гэрэл.
Никто не обращал внимания на его пьянство; у них это не считалось позором. Но для вождя, для хана, пьянство не было великой добродетелью. «Надеюсь, он им никогда не станет», — подумала Хутулун.
— Тебя созвали на курултай, на совет? — спросил Тэкудэй.
— Да. Всех татарских ханов призвали в Каракорум для избрания нашего нового кагана.
— Мункэ мертв? — снова сказал Гэрэл, заплетающимся языком. Он нахмурился и помотал головой, словно не мог взять в толк эти слова.
— Кто же им станет? — спросила Намби, не обращая внимания на пасынка.
Кайду смотрел в огонь.
— Хулагу уже десять лет как покинул Каракорум, воюет на западе. Из остальных братьев Мункэ лишь у Ариг-Буги сердце татарина. Хубилай, внук Чингисхана, хочет стать каганом, но он слишком долго пробыл в Китае.
Раздалось громкое сопение, похожее на фырканье верблюда у колодца. Гэрэл спал, громко храпя.
— Боюсь, Мункэ будет нашим последним Ханом ханов, — сказал Кайду.
Они снова замолчали, устрашенные словами отца.
— Берке далеко на севере, на землях русов, с Золотой Ордой. Он никогда не вернется и не покорится власти своих братьев. Хулагу тоже выкроил себе на западе собственное царство, и я сомневаюсь, что он преклонит колено на курултае. Наш великий народ разделяется, и в этом для нас таится гибель. — Он посмотрел на Хутулун, свою дочь, шаманку, провидицу рода. — Сегодня ночью ты должна поговорить с духами, — сказал он. — Ты должна узнать, чего они хотят от нас.
Хутулун, с непокрытой головой, подставив волосы ветру, с поясом, обмотанным вокруг шеи, стояла одна на хребте под названием Женщина уходит.
Она преклонила колени девять раз, как того требовал обычай, в честь Тэнгри, Владыки Голубого Неба. Она окропила землю кобыльим молоком в дар духам, обитавшим на горе, и вылила еще немного в быстрый ручей в жертву водяным духам.
После этого она вернулась в свою юрту, где объятия кумыса и гашиша окутали ее, словно руки матери, и она танцевала в сладкой, приторной тьме, одна, со своими предками и великой звездой, что пылала сквозь дымовое отверстие в крыше. Тени качались и цеплялись; вой ветра был тысячью голосов мертвых, вновь пробужденных к жизни ритмом и рокотом шаманских барабанов.
Но все, что дымные видения показали ей о будущем, — это мужчину с волосами цвета огня, верхом на коне белом, как лед, и огромном, как як; за ним ехали еще двое, один в черном, другой в белом, с крестом цвета крови на груди.
И во сне этот огненно-волосый мужчина спустился с горы с тушей белого козла, положил ее к ногам ее отца и потребовал Хутулун себе в жены.
***
XII
Дорога на Алеппо
В оливковых деревьях за оранжевым светом костра плясали тени. Полено с треском перекатилось и рухнуло в пламя, осыпав все вокруг искрами. Лошади на привязи подергивались, и слышался тихий говор — Уильям, Жоссеран и Жерар жались друг к другу в поисках тепла.
Солдаты Боэмунда спали, за исключением двоих, которых Жоссеран выставил часовыми по периметру лагеря. Слуги сгрудились под повозками. Юсуф, старый араб-проводник, был единственным, кто еще бодрствовал в этот час стражи, но он, почувствовав враждебность Уильяма, держался поодаль, в тени от огня.
Жерар, худой молодой человек с редкими волосами и жидкой бородкой, говорил мало и вяло помешивал угли длинной палкой.
Уильям уставился на Жоссерана. Во время пути из Антиохии рыцарь начал носить самодельный тюрбан, которым обматывал голову и лицо, чтобы защититься от ветра и солнца.
— Ты похож на сарацина, — сказал он.
Жоссеран поднял голову. Губы Уильяма потрескались, а кожа на лице уже шелушилась от воздействия жгучего солнца.
— А ты — на вареный персик.
Уильям увидел, как Жерар улыбнулся.
— Мне все еще любопытно, что это за крест на тебе.
— Мне его подарил друг в Акре. Иудей.
— Ты дружишь с иудеями? — прошипел Уильям. Это подтверждало его худшие подозрения.