Он развернул коня лицом к Сартаку и его татарам. Он увидел, как Сартак в замешательстве покачал головой. Затем он снова развернул своего жеребца, обратно к утесу. Сартак понял, что задумал Жоссеран, и издал крик удивления и отчаяния. Внезапно Жоссеран пришпорил коня к ущелью, и вот они уже падали, падали навстречу жестокому приговору реки.
Ей всегда снилось, что она умеет летать.
Она почувствовала порыв ветра на щеке, и, как и в ее снах, небо было и вверху, и внизу. И она выкрикнула слова: «Я бы с радостью жила с тобой, и родила бы тебе детей, и была бы твоей женщиной, если ты этого хочешь», но почти тут же ее голос потонул в шуме реки, что неслась им навстречу.
Ей всегда снилось, что она умеет летать.
***
CXXXVI
Лето снова пришло в Бухару, и миндальные деревья вновь зацвели. Медово-желтые кирпичи великого минарета Калян вырисовывались на фоне неба немыслимой синевы. Под разномастными навесами на базаре свежеокрашенные ковры пылали багрянцем, лютиковой желтизной и королевской лазурью, вывешенные сушиться на солнце. Виноград, инжир и персики ломили прилавки своей тяжестью, и в изобилии были алые арбузы, арыки текли их сладким соком, оставляя булыжники базара по щиколотку в корках.
Но во дворце хана Алгу начали созревать и другие семена.
Пылинки плыли в лучах солнечного света, пробивавшихся со свода. В великом зале царила тишина, гнетущий трепет перед лицом ханского гнева. Пленника, с запястьями, связанными за спиной кожаными ремнями, бросили ничком на каменные плиты, и не было в том великом собрании никого, кто не предпочел бы вскрыть себе вены, чем поменяться местами с несчастным обломком, извивающимся, как ночной червь, у ног хана. Было очевидно, что его избивали не часы, а дни. Во рту у него почти не осталось зубов, а глаза почти заплыли.
У Уильяма все внутри сжалось. Он не сразу узнал этого человека.
— Что происходит? — прошептал он своему соседу.
Его спутником был магометанин, персидский писец, говоривший как на латыни, так и на татарском. Его приставили к нему по прибытии в Бухару из Кашгара несколько недель назад.
— Царевна Мяо-Янь беременна, — ответил тот. — Ее девственности лишили до ее прибытия сюда. Этот офицер обвиняется. Как глава ее эскорта, он отвечал за ее защиту. Если он не выдаст виновного, ему придется заплатить самому.
Уильям смотрел, охваченный ужасным оцепенением. Сартака подняли на ноги его стражники, и он стоял, пошатываясь, кровь запеклась в его редкой бороде, кожа была цвета мела. Уильяму казалось, он чувствует запах его страха.
Алгу что-то рявкнул на своем языческом наречии, и Сартак ответил ему голосом, не громче кваканья.
— Он отрицает, что это был он, — прошептал перс на ухо Уильяму. — Это ему не поможет. Был он или не был, он был главным.
— Что они с ним сделают? — спросил Уильям.
— Что бы это ни было, это будет нелегко.
По приказу Алгу Сартака выволокли из зала. Он кричал и бормотал, его доблесть покинула его перед лицом той смерти, что уготовил ему Алгу.
«Нет, — подумал Уильям. — Нет, я не могу этого допустить».
— Скажи Алгу, что это был я, — произнес Уильям. — Он невиновен. Виновен я. Я.
Но ему лишь показалось, что он произнес эти слова. Ужас парализовал его, и он не мог ни говорить, ни думать. Он не мог даже молиться.
В ту ночь ему снилось, что он падает. Под ним был сине-ребристый купол мечети Шахи-Зинда, а за ним — пылающие равнины Каракумов. Его руки и ноги отчаянно били по вращающемуся синему небу. Затем пыль Регистана устремилась ему навстречу, и раздался ужасный звук, словно дыню разрубили мечом, и его череп треснул, как яйцо, и окрасил пыль.
А потом ему приснилось, что он стоит на площади, глядя на труп, но это было не его тело, лежавшее там, под Башней Смерти, а тело Сартака; и это был не сон.
С Сартака уже содрали кожу, когда его сбросили с минарета, ибо сначала его освежевали там, в Башне Смерти, срезая кожу полосами острыми ножами и отдирая ее от плоти железными щипцами. Его крики разносились над городом, призыв к молитве за всех когда-либо несправедливо обвиненных, магометан и неверных вместе. Уильям стоял над истерзанной и сломанной плотью вместе с другими, кто был свидетелем его казни в тот день, и снова и снова бормотал: «Моя вина. Моя величайшая вина».
Но никто не понимал. Уильям знал, что избежал ужасного наказания, и теперь был осужден во второй раз за свое молчание.