Это был кумыс, как они его называли, — перебродившее кобылье молоко, которое они пили с каждой едой. По крайней мере, это было не так уж неприятно, теперь, когда он к нему привык. Прозрачный и терпкий, как вино, он слегка пенился и оставлял миндальное послевкусие.
Уильям поднес чашу к губам и осушил ее одним глотком. Тут же он схватился за горло, задыхаясь. Внутри у него все горело огнем. Татары разразились хохотом.
— Вы его отравили! — крикнул Жоссеран.
— Черный кумыс, — сказал Джучи. Он похлопал себя по животу. — Хорошая вещь!
И тогда им ничего не оставалось, как заставить Уильяма пить еще, стоя перед ним и хлопая в ладоши при каждом глотке. Он понимал, что они делают. Этот черный кумыс был крепок, как херес, и Уильям знал, что скоро будет так же пьян, как и они. Когда он осушил несколько чаш этой мерзкой жидкости, им надоела их игра, и они снова уселись на мокрую траву, продолжая свою трапезу.
— Вы в порядке, брат Уильям? — спросил его Жоссеран.
— Не присоединишься ли ко мне… в молитве? — ответил тот. Язык вдруг показался ему вдвое больше, и он понял, что промямлил слова.
— Мои колени уже в волдырях и стерты в кровь от твоих постоянных молений.
— Нам следует испросить божественного наставления… дабы обратить этот народ к Господу.
Татары наблюдали, как он рухнул на колени у огня и воздел сложенные руки к небу. Их взгляды проследили за его взором к дымовому отверстию и единственной вечерней звезде, что висела над юртой.
— Костями Господа клянусь, прекрати, — сказал ему Жоссеран. — Их твои молитвы ничуть не впечатляют. Они думают, что ты одержим.
— Мнение татарина меня не беспокоит.
И это была правда. Впервые за много недель он больше не боялся. Он чувствовал себя сильным, непобедимым и харизматичным. Уильям громко воззвал к Господу, призывая его сойти к ним, защитить их души и направить их варваров-проводников на единственно верный путь.
Когда он закончил, Жоссеран все так же угрюмо жевал кусок сырых потрохов.
— Как ты можешь есть это отвратительное месиво? — спросил Уильям.
— Я солдат. А солдат не может выжить без еды, какой бы отвратительной она ни была на вкус.
Уильям взял в руку кольцо вареной кишки, ощутив ее склизкую текстуру. К горлу подкатила тошнота. Он встал и вышел из шатра, собираясь швырнуть потроха стае собак.
Но тут мир закружился вокруг него, и он рухнул на спину, мертвецки пьяный.
Уильям проснулся до рассвета. Где-то в ночи он услышал вой волка. В затылке тупо болело. Он дотронулся до распятия на шее и прошептал безмолвную молитву. Он знал, что если потерпит неудачу в этой искупительной миссии всей своей жалкой жизни, спасения не будет.
***
XVIII
Утро было холодным и серым. Внизу расстилалось озеро цвета стали. Склоны вокруг были окутаны темными облаками. Изредка, в разрывах сплошной пелены, мелькали зазубренные пики гор, что тянулись по всему горизонту, их вершины были покрыты снегом и льдом.
Джучи сидел на корточках у костра перед юртой. Холод, казалось, его не трогал. На нем были войлочные сапоги с толстой подошвой, как и у всех татар, и плотный халат с запахом, который они называли дээл, подпоясанный широким кушаком из оранжевого шелка. Он еще не надел свою шапку на меху. Голова его, как и у остальных, была почти полностью выбрита, лишь на лбу остался хохолок, а за ушами — две длинные косички.
Он жарил на конце длинной палки овечью голову. Он поворачивал ее над углями. Когда вся шерсть обгорела, он положил голову на землю и принялся кончиком ножа извлекать скудные кусочки обугленной плоти и костного мозга.
Завтрак.
— Долго ли нам еще до Каракорума? — спросил его Жоссеран на языке татар.
Джучи ухмыльнулся.
— Очень хорошо. Ты говорил, что у тебя есть слух к языкам. Я думал, это просто хвастовство. — Он потыкал ножом в глазницу, отыскивая еще один нежный кусочек. — Каракорум? Если гнать во весь опор и если погода будет благоприятной… может, к лету.
Жоссеран почувствовал, как у него упал дух. Значит, они все-таки не шутили.
— Все еще так далеко?
— Каракорум — в центре мира. А мы все еще на самом его краю.
Из юрты, слегка пошатываясь, вышел Уильям, его кожа была пепельного цвета.
— Как я оказался в своей постели? — спросил он Жоссерана.
— Я отнес тебя. Ты упал в траву.
Монах воспринял эту информацию с невозмутимым молчанием. Жоссеран ожидал хотя бы шепота благодарности.
— Я смотрю, ты уже учишь их тарабарщину.
— Разве это не хорошо?
— Ты предатель и еретик, тамплиер.