Жоссеран стоял на крыше их хана, наблюдая, как рассвет просовывает свои грязно-желтые пальцы над многокупольными крышами базара и в лабиринт аркад. Черепичный купол мечети блестел, как лед, черная игла минарета вырисовывалась на фоне одинокой холодной звезды. Муэдзин взобрался на крышу башни и начал азан — призыв к молитве. Его голос эхом разнесся над крышами города.
— *Аузу билляхи мина шайтани раджим, бисмилляхи рахмани рахим…*
— Послушай их. Завывают, как будто человеку зубы рвут, — сказал Уильям.
Жоссеран обернулся. Монах появился из тени, словно призрак. Он закончил завязывать шнур на своей рясе с капюшоном.
— Этот гимн очень похож на наше собственное григорианское пение, — сказал Жоссеран. — Он так же плавно льется и так же мелодичен.
— Похож на наш? — прорычал Уильям.
— Ты считаешь его варварским, потому что не понимаешь. Я прожил в Святой земле пять лет. Этот гимн они повторяют каждый день на рассвете, те же слова, та же гармония. Они ищут своего бога, как мы ищем нашего.
— У них нет бога, тамплиер. Есть только один Бог, и Он — Бог единой и истинной веры.
Жоссеран разглядел неуклюжую фигуру аиста, свившего гнездо на крыше соседнего минарета, — зрелище столь же привычное для него здесь, как и в Акре. Он понял, что будет скучать по аистам, если когда-нибудь вернется во Францию. «Может, это и правда, может, я слишком долго прожил среди сарацин и заразился их ересями».
— Я лишь хочу сказать, что они не безбожники, как некоторые полагают.
— Если они не любят Христа, то как они могут быть не безбожниками?
Жоссеран не ответил.
— Мы здесь далеко от Акры, — продолжал Уильям, — но скоро мы вернемся, и я буду вынужден доложить о твоих словах. Тебе бы следовало попридержать язык.
«Чума на всех священников», — подумал Жоссеран. И тут же пришла другая мысль: «А может, я и не вернусь, если Бог будет милостив. Но с другой стороны, когда за все эти годы я видел милостивого Бога?»
***
XXI
Цвет озера сменился с фиолетового на черный. Темный силуэт гор впереди растаял на фоне свинцового неба, пронизанного золотыми лучами.
Он поежился в своих мехах. С тех пор как они начали подъем с равнин Самарканда, он стал одеваться на татарский манер: в толстую меховую куртку и войлочные штаны, заправленные в сапоги. Но ему все равно было холодно.
Его спутники расседлывали лошадей. Он оторвался от созерцания озера и присоединился к ним. Он погладил морду Кисмет, шепча слова ободрения. Бедняжка, сквозь бока у нее уже проступали ребра.
Он повернулся к Джучи.
— Нам предстоит пересечь эти горы?
— Вам предстоит пересечь еще немало гор и пустынь, прежде чем вы доберетесь до Центра Мира. — Казалось, их мучения доставляли ему какое-то извращенное удовольствие. Сам он, похоже, был невосприимчив к любым страданиям. «Зад у него, должно быть, твердый, как дубленая кожа», — подумал Жоссеран.
— Ваш шаман, — сказал Джучи, назвав монаха татарским словом, — не выдержит этого пути.
— *Deus le volt*, — прошептал Жоссеран по-французски. — Того воля Божья.
— Ты был бы не прочь пустить ему кровь.
— Он слишком скуп, чтобы истекать кровью.
Джучи оглянулся через плечо.
— Темнеет. Где он?
— Разве он не у своей лошади?
Но Уильяма не было ни у лошади, ни в шатре. Они обыскали лагерь, но его нигде не было.
Жоссеран нашел его у реки. Скинув верхнюю часть своего плаща, он держал в руке прут, который сорвал с тополя. Спина его была багровой и исполосована красными рубцами. Сидя в седле Кисмет, Жоссеран наблюдал, как монах хлещет себя веткой через плечо.
Нанося удары, он нараспев читал молитву, хотя Жоссеран не мог разобрать слов.
— Я бы подумал, что тяготы нашего пути — уже достаточное наказание даже для человека Божьего, — сказал Жоссеран.
Уильям вздрогнул и обернулся. Он дрожал от холода.
— Это плоть понуждает нас грешить. И справедливо, чтобы плоть за это страдала.
— И какие же грехи ты совершил сегодня? Ты провел весь день в седле.
Уильям отбросил прут и с трудом натянул на себя рясу.
— Тело — наш враг.
— Наш враг? Если так, то мне кажется, твое уже достаточно настрадалось, таская тебя на себе последние несколько месяцев.
Уильям закончил одеваться. Он до сих пор пренебрегал войлочными сапогами татар, и его ноги в сандалиях почти почернели от холода.