— Мы не ожидали удостоиться чести лицезреть вашего отца. Однако мы привезли слова дружбы.
— Думаю, мой отец предпочел бы золото.
Мужчины вокруг нее снова рассмеялись. Жоссеран заметил, как они ей уступают. Во Франции женщине никогда бы не позволили говорить так свободно, если только она не шлюха, и не обращались бы с ней с таким уважением, если только она не королева. Было очевидно, что татарские обычаи в отношении женщин сильно отличались от их собственных.
— Кто твой друг? — спросила она его.
— Он мне не друг. Он святой человек. Мне поручено сопроводить его в Каракорум.
— Он цвета трупа. Он знает, какой он уродливый?
— Хочешь, чтобы я ему сказал?
— Что она говорит? — спросил Уильям. Он держал в пальцах кусок вареной баранины и отрывал зубами жесткое мясо.
— Она находит тебя приятным глазу и просит передать ее восхищение.
Ответ Уильяма был поразительным. Словно она дала ему пощечину.
— Напомни ей, что она женщина и не имеет права говорить с монахом в такой манере. Она что, шлюха?
— Думаю, она царевна.
— Она не ведет себя ни как одна царевна, которых я знал.
— У них, возможно, другие обычаи.
Когда Жоссеран снова повернулся к Хутулун, насмешливое выражение исчезло с ее лица. Она смотрела на священника диким и странным взглядом. Татары вокруг нее замолчали.
— Скажи ему, он должен вернуться, — сказала она.
— Что?
— Он должен вернуться. Если он пересечет Крышу Мира, его душа никогда больше не обретет покоя.
— Он не может вернуться. У него есть долг, как и у меня.
Повисла опасная тишина. Татары, и мужчины, и женщины, смотрели на Хутулун; даже лютнист отложил свой инструмент, а пьяницы перестали петь. Она смотрела на Уильяма; не на него, а сквозь него, как-то иначе.
— Что происходит? — спросил Уильям.
— Я не знаю.
— Почему они так смотрят? Мы сделали что-то, что их разозлило?
Хутулун заговорила снова.
— Скажи своему шаману, что если он не вернется, ему придется научиться страдать.
— Страдание — это то, что ему нравится.
— Он даже не представляет, что такое страдание, — сказала Хутулун, и тут же странный взгляд исчез, и она снова обратила свое внимание на баранину.
Мгновение прошло. Разговоры и смех возобновились. Пьяницы с новой силой набросились на черный кумыс. Но Жоссеран был потрясен. По спине у него пробежал холодок, словно сам дьявол наступил на его могилу.
***
XXV
Жоссерану и Уильяму выделили собственную юрту недалеко от центра огромного лагеря, рядом с ордо Кайду. Их татарские хозяева зажгли серебряную чашу с благовониями у святилища Натигая, и хотя Уильям быстро ее затушил, аромат все еще витал в воздухе. Жоссеран забрался под свои одеяла из шкур и лежал на спине, глядя в небо сквозь дымовое отверстие в крыше.
Жоссеран видел, как Уильям на коленях вырисовывается силуэтом на фоне тлеющих углей в очаге. Он шептал молитву об их спасении.
Жоссеран глубже зарылся в меха. Ему хотелось, чтобы Уильям просто заткнулся и уснул. Нервы его были на пределе, и ему нужен был отдых. Франция, даже Утремер, казались сегодня таким далеким. Словно они попали в какой-то подземный мир. Он смеялся над суевериями Уильяма о гигантских муравьях и других тварях, но теперь и ему было страшно. Ночью было труднее отмахиваться от рассказов о людях с хвостами и ногами, растущими из головы.
Они были так далеко от милости Христа. Немногие выживали в таких путешествиях. Большинство поглощали неприступные горы, навсегда потерянные для христианского мира, и их больше никогда не видели.
Уильям был единственным напоминанием о привычном мире, оставшимся у Жоссерана, его единственным якорем в христианском мире. Какая печальная ирония.
В Акре Тома, должно быть, уже недоумевает, почему он не вернулся с ответом Хулагу на их мольбы. У Жерара и Юсуфа, пока они сидят в какой-нибудь зарешеченной келье в Алеппо, бороды, наверное, уже отросли до колен. Все остальные о них забыли. Даже Папа, подозревал он.
— Не желаешь ли исповедаться? — спросил Уильям в темноте.
— Исповедаться?
— Мы в пути уже много недель, а ты так и не исповедался.
— Я все это время провел в седле. У меня не было особой возможности согрешить.
— Когда ты исповедовался в последний раз, тамплиер?
«Больше десяти лет назад, — подумал он. — Бессмысленно перечислять мои мелкие грехи, когда на самой моей душе несмываемое пятно, о котором я не могу или не хочу говорить вслух, особенно священнику».
— В ордене у нас есть свои капелланы, которые нас обслуживают.