Степные женщины не закрывали лиц, ибо прежде всего они были татарками, а уж потом магометанками, но Хутулун всегда носила пурпурный шелковый шарф, скрывавший лицо, — отчасти чтобы позлить его, отчасти чтобы заинтриговать. Он ждал, пока она свободной рукой дотронулась до шелка и откинула его в сторону.
Он уставился на нее.
— Но ты… ты прекрасна, — вымолвил он.
«Прекрасна», — подумала она. — Что ж, мужчины мне это говорят. Бесполезный дар для татарской царевны. Красота — это дар покорности».
— А еще я сильнее, чем кажусь, — сказала она и одним плавным движением бедер и правой руки со всего маху ударила его окровавленной тушей по лицу и вышибла из седла. Он остался лежать, стеная, на промерзших камнях.
Хутулун даже не взглянула на него. Она шагом переступила через него на коне и рысцой поехала обратно через ущелье.
Кайду уставился на мертвую козу, лежавшую у его ног. Он пнул ее сапогом, словно ожидая, что безжизненное мясо вскочит на ноги. Наконец он поднял глаза на дочь.
— Что ж. Победила.
— Джебе — дурак.
Кайду взглянул на отца Джебе, сидевшего на коне с каменным лицом; по счастью, он был слишком далеко, чтобы расслышать эту оценку характера своего сына.
— Он сын хана.
— Ветер одинаково холоден и к царевичам, и к козлам.
Хутулун видела, как ее братья наблюдают за ними из дверного проема отцовской юрты; их разочарование исходом состязания было написано у них на лицах.
— Эх, если бы Тэкудэй был хоть немного похож на тебя, — пробормотал Кайду ей себе под нос. Хутулун усмехнулась под пурпурным шарфом. Более высокого комплимента он сделать ей не мог.
После того как Джебе вместе с отцом и свитой покинул лагерь, чтобы вернуться в ледяные пустоши озера Байкал, род решил переименовать ущелье, где Хутулун одержала свою победу. С того дня оно больше не звалось Место, где сдох осел.
Вместо этого оно стало Местом, где осла свалили козой.
***
IV
Тамплиерская крепость в Акре
в лето от Воплощения Господа нашего 1260
Праздник Богоявления
Жоссеран Сарразини, один, на коленях. В предрассветной тьме часовни горела единственная лампада, ее пламя отражалось в черно-золотом лике Мадонны над алтарем. Этот гигант с коротко стриженными каштановыми волосами склонил голову, его губы беззвучно шевелились в молитве — он просил отпущения того единственного греха, который не мог простить себе сам.
Мыслями он был далеко от пыльных улиц и маслобоен Палестины; он слышал скрип отяжелевших от снега ветвей, чувствовал запах сырого меха и холод каменных стен.
— Я знал, что это грех, но не смог устоять, — прошептал он.
Это случилось одним утром, вскоре после праздника Рождества. Ей захотелось проехаться верхом по лесу, и он, по просьбе отца, согласился ее сопровождать. Она сидела на каурой кобыле с норовом таким же гордым и лощеным, как и ее собственный. С тех самых пор как она приехала жить к Жоссерану и его отцу в поместье, они едва ли обменялись хоть одним дружелюбным словом.
Она ничем не показывала, что его присутствие производит на нее большее впечатление, чем присутствие конюха.
Они заехали в самую глубь леса, и ее кобыла, угодив ногой в кроличью нору, споткнулась. Всадница упала и осталась неподвижно лежать на мерзлой земле. Он соскочил со своего коня, боясь, что она сломала кости. Но когда он склонился над ней, ее глаза распахнулись, огромные и черные, как грех, и он почувствовал, как у него в животе все обратилось в теплый жир.
Она улыбнулась. Этой улыбки он не забудет никогда.
Она сказала, что повредила лишь лодыжку, и велела ему помочь ей снова сесть в седло.
Было ли искушение неодолимым, или он просто не стал сопротивляться? Едва его руки обвили ее стан, он ощутил жар ее тела и, поддавшись порыву, попытался сорвать с ее губ поцелуй. Он думал, она оттолкнет его, но вместо этого она потянула его на себя. Он застонал, не в силах сдержаться. Его еще не изведавшая женщин плоть стала твердой, как дуб, а промерзшая земля могла с тем же успехом быть медвежьей шкурой и пуховой периной.
И вдруг, к своему величайшему изумлению, он оказался в ней.
Что он помнил теперь об этой встрече? Лишь стук крови в ушах, топот коней, бивших копытами о мерзлую землю, и соленый вкус ее горячего языка во рту.
Она истязала его сладким напряжением своей сокровенной плоти. Ее губы скривились, обнажив зубы в гримасе, в которой было больше боли, чем наслаждения. Словно у зверя.
Он пытался сдержать себя на пике, но его унесло волной, и он проклинал свою молодость и неопытность. Он быстро излился, и маслянистое тепло опустошило его чрево, оставив после себя лишь слабость и пустоту.