В общем, Дильдебай и слова не дал вставить Кыдырме. Тот распрощался и молча зашагал к хибаре мастера Айсына, который жил в конце улицы. Было похоже, что Айсын только что закончил свое чаепитие, настроение у него было благодушное. Увидев Кыдырму, своего сверстника, он зашевелился, словно птица, готовая взлететь. Он тут же велел жене снова разложить дастархан. Потом усадил гостя и сказал:
— Когда ты лежал в больнице, я не смог навестить тебя. Ты уж извини. Сам знаешь, сколько хлопот с этим переездом, да еще дочку замуж выдавал. Знаю твою обиду. Да и как не обидно, когда вчерашний сокол, который шутя дробил когтями камни, превратился вдруг в пучеглазого филина.
— Так оно, конечно, — согласился Кыдырма, разглядывая инструменты, щепки и разный древесный хлам, разбросанный по комнате где попало.
— Пока свет в глазах да сила в руках, хочу оставить после себя свое искусство, — сказал мастер Айсын, заметив, куда смотрит гость. — Остальное все преходяще.
— Да, так оно и есть, — опять согласился Кыдырма и взглянул на полку, где лежали красные, желтые, рыжие и ало-бурые дощечки.
— Это я делаю шкатулку, — пояснил мастер. — Для дочери, которую выдал недавно замуж. Хочу инкрустировать это изделие костью… Когда вырубили сад в Кенколтыке, я выпросил у Дильдебая три дерева. Деньги я тебе заплачу, это мой долг.
Кыдырма вдруг почувствовал, как проходят у него обида, тоска, сожаление после слов мастера Айсына. Сердце его смягчилось. Была какая-то жизненная правда в словах мастера. Действительно, так или иначе, деревья погибли бы от засухи. Так уж пусть лучше они пойдут на пользу совхозному хозяйству. Кроме того, мастер Айсын подарил его урюковым деревьям вторую жизнь силой своего искусства. И он, Кыдырма, со своими детскими обидами просто неблагодарный человек.
— Бери все, что осталось от моего сада, Айсын, — сказал Кыдырма. — Кору, корни, пни. Все бери для своей нужды и делай красивые вещи.
— Неужели ты и вправду все это мне отдаешь?! — вскричал мастер Айсыи. — Ведь для меня даже истлевшая веточка, пропитанный солнцем пень — бесценные вещи! У урючного дерева особые качества, твердость, окраска. Больше всего я люблю работать с этим материалом.
Мастер Айсын говорил правду. Месяцами и годами создавал он вещи, каждая из которых была произведением искусства. Пальцы его рук чувствовали фактуру дерева так же хорошо, как породистая собака след дичи.
Денег за свои изделия он никогда не брал. Засиживался над какой-нибудь вещью до немоты в шее, слеп над ней долгими часами, мозолил руки до крови, потом брал да и дарил кому-нибудь со словами:
— Береги как зеницу ока!
Если бы мастер Айсын брал деньги за свои чудесные изделия, то давно бы уже разбогател. А так особого достатка в его доме никто не замечал.
Кыдырма не позволил ставить казан с мясом на очаг и торопливо рассказал о своем деле, мол, пришел просить коня, хочется съездить в старый аул.
— Разве мне жалко для тебя конского пота? Мой единственный сын, правда, готовит его к скачкам, которые состоятся в праздник чабанов. Но если ты съездишь до Кенколтыка, ничего коню от этого не сделается. Поезжай, развеешься, подышишь родным воздухом Кенколтыка. А то ты, я смотрю, ходишь будто зачумленный. А я покручусь за тебя пару дней в совхозном саду. Присмотрю, чтобы не лезли эти настырные, будто мухи, козы да овцы.
Кстати, если попадется, то привези мне корневище урюка. Не хватает на крышку для шкатулки небольшого кусочка дерева. Вот тебе и будет плата за конский жир. Если останется корень, то выстругаю тебе табакерку для насыбая…
Из дома мастера Айсына Кыдырма вышел очень довольный.
Приятно было расположение к нему мастера. Он как будто совсем излечился от давящей, гнетущей тоски. Странное дело: в дом вошел съежившись, а вышел из него полный собственного достоинства, будто превратился в главного судью этой пегой нашей жизни…
Повернув коня к северу, он постепенно начал выбираться из сетей бесчисленных пыльных тропинок, которые опутали аул вроде паутины. К сопкам поехал напрямик по бездорожью. Постороннему человеку он, наверное, казался великаном из сказок: тень его удлинилась, конь казался мощным и чудовищным. Во всяком случае, женщины, которые сенокосили в долине, испуганно засмотрелись на одинокого всадника. А он гордо восседал на Байга-бозе, будто выказывал пренебрежение ко всей этой мелочной жизни, копошащейся у его ног.
Женщины, оставив свое дело, долго смотрели ему вслед, пока он постепенно не исчез, не растворился, как мираж.
Со стороны Кенколтыка тяжелыми волнами накатывала дикая степная прохлада.
СВЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ
Перевод А. Кима
Аульная старуха Кунимпатша проснулась чуть свет, глянула с подушки, а в домике еще темно, бледные лучи зари еле просачиваются в два крохотных оконца. «Не дай бог захворать, только бы не это, а душу свою готова я отдать за внучонка моего, господи, ты же знаешь, — привычно думала старуха. — И эта девчонка-дохтыр, что всегда заботилась о моем здоровье, запропастилась куда-то… Ох, на молитву пора»,
Она грузно, долго вставала, с трудом ворочая вдруг отяжелевшим телом, и наконец, поднявшись, направилась к очагу за чайником. С вечера матушка Кунимпатша всегда оставляла наполовину закопанный в золе чайник, чтобы утром была под рукою вода для омовения. Проковыляв в переднюю комнатенку, старуха чуть слила себе на руку, пробуя, сколь тепла вода; затем начала освященное омовение, долго плескалась и мылась, чтобы предстать чистою перед всевышним. Опустившись на молитвенный коврик, вздохнула и всем сердцем отдалась молитве. Но слышала, как с улицы доносится трель певца утренней степи, песнь жаворонка. И с особенным воодушевлением принялась она, удобно упокоясь на коленях, мысленно произносить имена святых и пророков, давным-давно усопших, но прославленных в веках. Долго сидела просто так, в полудреме. А затем приступила к самому главному, что оставила напоследок: «О великие пророки, не имеющие себе равных, благословенные аллахом и святым духом предков, будьте милостивы к моему единственному внуку, который затерялся — учится в великой столице Маскау. Не дайте споткнуться и упасть в пропасть моему верблюжонку. Духи-покровители моего рода, обратите взоры на него! Буду вечно у вас в долгу я, раба ваша, о добрый пахарь Сунаката, с помощью кетменя отводивший на поля воду священной Сырдарьи, и ты, дух батыра Ширкинбая, державший щит на перевалах Каратау… Не оставляйте моего единственного! Не забывайте сироту, глаз не спускайте с него», — настойчиво просила взлохмаченная старуха и потом истово проводила жесткими ладонями по лицу.
Завершив молитву, старуха поднялась, бережно, красиво сложила молитвенный коврик и положила его над изголовьем кровати. Освободила от сложенных тюками одеял крышку сундука, обитого узорчатой жестью, открыла его и склонилась над своим наследственным добром. Перво-наперво достала старуха потертую бархатную сумку. Сумка эта прошла с нею через всю жизнь, и в ней матушка Кунимпатша держала все самое дорогое и ценное. Браслет, например, витой, серебряный, подаренный ей свекровью, дожившей, слава аллаху, почти до ста лет; или позолоченные кольца золовки Апикуль; а вот сверкающее ожерелье, подарок покойного сына Балгабая. Матушка Кунимпатша не носила все это на себе, потому что была не из тех, которые больше всего любят дорогие висюльки да побрякушки.
Да и когда было носить. Муж погиб на войне, она была тогда еще не старой, остался на руках единственный сын… Пока его растила, выводила в люди, незаметно перешла срединную черту жизни, из сдобной молодухи превратилась в байбише с белой бабьей чалмой на голове. Сынок Балгабай тем временем проучился пять лет на ветеринара и накануне завершения учебы осчастливил мать радостной вестью: «Женюсь, апа!» И она чуть до неба не подпрыгнула… Но вышло так, что вместо ожидаемой радости пришла великая беда.
И слякотной весною, держа над собой траурный знак, друзья-товарищи принесли на руках бездыханное тело ее сыночка…