Наутро, проснувшись раньше воробьев, Асанали лежал в постели и думал, думал. Вот он трудится не покладая рук, корпит над книгами, пишет планы, дает уроки. А что толку? Спит на той же скрипучей кровати, которая у него со дня свадьбы и с которой он как бы сроднился. Дети делают уроки за единственным столом, ссорятся и дерутся из-за места. Гостей приходится сажать на старый войлочный ковер, приданое жены… А красный «Запорожец», который когда-то он хотел купить, бегает лишь в его воображении, когда он закрывает глаза. Почему у него не накапливается добро, а все деньги уходят, словно в песок вода?
Дети вроде бы выросли. Старший сын отслужил армию. Следующие за ним — Меирбан, Меирджан, Кунсулу, Месулу — донашивают друг за другом обноски, пользуются оставшимися после старших учебниками и как будто требуют не слишком много расходов. Подрастающие шустрые дочери ведут хозяйство. Все вроде бы хорошо… Вот только бы помочь любимому Меирбану — и делу конец, можно бы успокоиться, отдохнуть после полудня жизни.
Он поднялся с кровати, громко кашлянул, вышел во двор. Солнце поднялось на добрый бросок аркана. Под старой вишней две его дочери играли в куклы. Он спросил у них, где старшие братья. Ответили, что самый старший повесил фотоаппарат на плечо и ушел спозаранок. Парень, вернувшись из армии, устроился фотографом в районную газету и теперь, наверное, отправился снимать какого-нибудь передового чабана, сжимающего в руке свой посох, словно державный знак, или чумазого тракториста в шапке набекрень… Меирбан же, средненький, ушел, оказывается, с кетменем на плече — поливать дыни. «Ох ты, мой бедный мальчик, — сокрушенно подумал отец. — Ночами сидит не смыкая глаз, готовится в вуз, а не забывает и об отцовском поле. Вот кто утешит мое сердце и возвысит мою голову!»
И, утешившись этой мыслью, отец пошел было со двора, но вдруг резко остановился. Что-то ярко сверкнуло в темноте собачьей конуры. Асанали наклонился к будке, сунул туда руку — и вскоре с удивлением рассматривал блестящее автомобильное зеркало. Откуда оно появилось тут? Спросил у дочерей — те ничего не знали. Покрутил в руках зеркало, сунул под застреху сарая да и пошел себе дальше.
Дом его коллеги-математика находился в конце улицы, это было внушительное сооружение. Асанали решил: если кто сможет пособить, так это математик. Его сын тоже закончил в этом году десятилетку, и неделю назад во время тоя, устроенного в честь этого события, родитель во всеуслышание объявил, что собирается в путь, дабы пробить дорогу в институт своему сыну, простому парню из аула… Может быть, надеялся Асанали, возьмет заодно и моего Меирбана?
Громадный волкодав на цепи задохнулся от лая, когда Асанали вошел во двор. Не раз бывал он в этом доме, но так до сих пор и не уяснил, сколько же в нем комнат. В первой комнате увидел молоденьких девушек, ткущих ковер. В другой наткнулся на джигита, только что закончившего среднюю школу, — под громкую музыку парень танцевал, старательно топча ногами пол. Асанали посмотрел и никого, кроме парня, не обнаружил в комнате: выходит, тот танцевал сам с собой! Учитель шарахнулся в сторону и в следующей комнате увидел почтенную старушку, сидевшую за самоваром. Далее последовала совершенно безлюдная комната… Асанали переходил из двери в дверь, в голове у него все перемешалось, в глазах закружилось, но наконец он наткнулся на самого хозяина дома, которого искал. Тот поднял глаза от раскрытой книги, узнал вошедшего и сдержанно мотнул головою, указывая на почетное место.
Асанали изложил ему свою заботу.
Тот коротко спросил: «Сколько кладешь?»
Этот ответил: «Чего нет, того и на скакуне не догонишь… Даю сыну на дорогу да еще на пропитание рублей двести».
Тот нетерпеливо мотнул головой: «Нет, я спрашиваю, «проходных» сколько кладешь?»
Этот не понял: «У моего сына дело, в общем-то, неплохо пойдет, я думаю. Парень тянется к знаниям».
Математик вскипел: «В наши дни без подмазки нечего соваться туда. Будет твой парень бродить, как заблудившийся гусь, затем дадут ему пинка в зад на экзаменах, и вернется он в родные края несолоно хлебавши. Если хочешь, чтобы он поступил учиться, готовь четыре тысячи!»
Асанали ужаснулся: «Что ты, почтенный! Весною были поминки по старику, год как раз исполнился. Старший сын вернулся из армии… Нечего и на базар тащить, чтобы прокормиться с женою и детьми, а ты говоришь…»
Математик совсем выходил из себя: «Ну нет денег, так и сиди! Взаймы, говоришь? А я откуда возьму? Вчера вон машину мою разграбили, словно внутри у меня все выпотрошили, еле живой сижу. Ужинал я у шурина, вышел на улицу, смотрю — нет у машины ни фар, ни зеркала, все повытащили ворюги и смылись бесследно. Задержись я еще немного — сняли бы и колеса… Ночь не спал, утром ходил к участковому».
Асанали в утешение отвечал: «Не убивайся. Если взяли озорники из аула, то найдутся фары».
Тот не желал утешаться: «Не найдутся, говорю! Не найдутся».
Удрученный Асанали предпочел уйти, понимая, что нечего ждать добра от человека, который света белого не видит от досады и в ярости колотит кулаками о землю. На улице гудел ветер, летела пыль. Тутовое дерево, стоявшее во дворе, со стоном гнулось под напором ветра. О, мать-природа не особенно баловала аул, затерявшийся в степи, как родинка на лице. С наступлением лета наваливалась такая жара, что земля съеживалась, словно шкура, брошенная в огонь. Дети закапывали яйца в песок и потом ели их крутыми. А спадет чуть-чуть жара — уже несутся на аул ветры: с юга — иссушающий глотку, опаляющий ноздри суховей, а с другой стороны — пыльный, несущий тучи песка, бешеный ураган Львиная Грива, все сметающий со своего пути. Пройдут эти бедствия над степью — и лежит она, голая, бурая, словно пережаренная печенка на сковородке.
Учитель выбрался на улицу — и тут его подхватило пыльным ветром. Даль затянуло марево, небо помутнело. Оглянулся Асанали и увидел, что коллега-математик вышел со двора и идет следом. Тут Асанали и вспомнил про зеркало, бросился назад и обрадованно сообщил:
— Эй, если я не ошибаюсь, зеркало твое находится на моем дворе! Сам видел его…
Услышав это, математик так и ринулся вперед. Поскакал вприпрыжку в направлении дома Асанали. И тот увидел, каким необычным может быть бегущий против ветра человек. Руки его вращаются, словно пропеллеры, полы пиджака развеваются, как крылья, а сам бегущий уподобляется ветряной мельнице, чудом летящей по воздуху. Глядя на него, Асанали вдруг сообразил, что сейчас, когда обнаружится зеркало, подозрение может пасть на него… именно на него.
Так оно и случилось. Дело стало разворачиваться с удивительной быстротой. Не успел он вздохнуть и выдохнуть, как уже навстречу спешил математик в сопровождении участкового милиционера. Тот держал в руке злополучное зеркало. «Пусть твой сын-фотограф явится в районную милицию, — сказал участковый. — Это его рук дело».
Каждое слово милиционера падало на его поникшую голову, как унизительный щелчок в макушку. Асанали проводил взглядом удалявшихся математика и участкового. Во что превратился мир, о аллах, думал учитель. Пошла коза просить рога, а у нее отрезали и уши. Подумать только — старший сын обвиняется в ограблении машины. Парень, который помрет, пожалуй, с голоду, если не поставить еду ему под самый нос. Хорошо еще, что смог научиться в армии говорить по-русски. До сих пор робеет перед девушками, не смеет поднять на них глаза. Асанали всегда был строг с детьми, держал их в руках — каким же образом мог сынок решиться на воровство? Скорее всего, соображал Асанали, дурака обвели вокруг пальца или втянули в дело помимо его воли.
Угнетенный такими мыслями, учитель подошел к своему дому. Накричал на жену, ни в чем не повинную, вечно озабоченную думою о хлебе насущном. Сам не понимал, в чем обвиняет ее, бедную. Пнул пустое ведро, попавшееся на пути. Отшвырнул ногою кота, перебегавшего через двор. Напугал остолбеневших от удивления дочерей… С шумом-гамом, меча молнии, вошел в свою комнату и, не раздеваясь, рухнул на железную койку.
На улице стонал ветер, кружились вихри, осыпая песком стены дома; в комнате стояла тусклая полумгла. Асанали уснул, словно провалился в беспамятство.