— Прежние наряды были на сено, которое доставили с гор на базу. А эти наряды на сено, которое привезли с базы к стойбищу. Уразумел?
— Боюсь, главбух не подпишет…
— А ты не бойся! Наше дело — документы подавать, его дело — денежки платить.
— Но сено-то будет дороже вдвое-втрое!
— А тебе что? Не ты же будешь есть дорогое сено.
— Да, но… мы ведь обязались снизить себестоимость.
— Ишь умник! А как прикажешь удержать рабочих на ферме? Должен я им давать поблажку? Иначе они разбегутся. Где я найду сезонных косарей, стригалей, строителей?!
— Не знаю…
— То-то же… Не голова у тебя — недозрелая тыква, — усмехнулся Алтынбала.
Я обратил внимание: золотые зубы и впрямь очень шли ему, придавая то ли солидность, то ли непреклонность и уверенность, то ли и то и другое вместе. Хоть и тот Алтеке, да не совсем. Во всяком случае, не похож на того скромного, сполна познавшего зной и стужу трудягу, каким я его знал.
Уж если завоет-задует ветер Львиная Грива, то две недели не уймется. Степь, оскудевшая от нынешней засухи, приуныла; неприкаянно метались по ней хрупкие кусты перекати-поля; обнажились корни иссохшей до лиловости полыни. На чабанов смотреть жалко: лица осунулись, почернели, словно копченое мясо; из сапог сыплется песок. Алтынбала днем и ночью мотался по участкам и стойбищам, объезжал отары, проверял кошары. Особенно беспокоило его состояние баранов-производителей. Он заставлял их подкармливать то клевером, то жмыхом, но все равно к последней отаре они настолько истощались, что на маток и глядеть не желали. Алтынбала на чем свет стоит ругал Койшеке.
— Это разве производитель? Это хиляк, немощь! Какой прок от него, если он только мошонкой трясет? Я тебе сколько раз твердил: не выпускай на солнце, не давай пить из лужи.
— Не в уходе дело. Искусственное осеменение — сущая беда для барана, — оправдывался чабан. — И где бы я достал воды двадцати отарам? Тут и озера не хватит!
— Оставь провокаторские речи! Где твое партийное сознание? Где твоя гражданская совесть?
— Ах, так?! Забери отару! Забери мой посох! Довольно с меня такого счастья!
— У-у! — хватался за голову Алтынбала. — Баламуты! Бездельники! Бестолочи!
Однажды после такой очередной перепалки управляющий повел меня к себе обедать. Гладкая молодка спала в затемненной гостиной. Услышав нас, встала, томно потянулась. Половицы заскрипели под ее ногами. Я подумал: чего это раскормленная гусыня дрыхнет посреди дня? И почему Алтынбала так распустил ее?
Зимой заведующий взял отпуск и надумал поступать заочно в институт. Ударили морозы. Окна заиндевели, обросли наледью. Алтынбала, подписав бумаги, застыл в задумчивости. «Да-а, малец, — сказал он, — с дырявым карманом в столице делать нечего. А заказов у моей женушки — по горло». Я понял намек и с гордостью объявил, что жертвую ему на дорогу месячную зарплату.
Алтынбалу щедрость моя не поразила. Он продолжал дыханием согревать красный от мороза палец.
— Э, браток, не спасет меня твоя сотняшка. Слышал я, умные люди списки составляют, и родичи расходы поровну разделяют.
Чего тут… Я сразу принялся за дело. Составил длиннющий список, всех чабанов, сакманщиков, строителей проименовал. Боялся: не дай бог забуду кого-нибудь — на всю жизнь обиду запомнит. Кому охота от доброго дела отлынивать?
Алтынбала просмотрел список и потеплел лицом.
— Значит, так: я у совхозного кассира заберу оптом всю сумму. А ты потом по ведомости удержишь с каждого из зарплаты. Понял? И — смотри! — чтобы все было шито-крыто. Так проутюжь, чтобы и шва не видно было.
В воскресенье мы с Койшеке проводили управляющего в далекий путь.
Как-то раз после обильного снегопада решил я заглянуть в дом Алтынбалы. Я заметил, что уже несколько дней из трубы его дома не валит дым, и подумал, что пухлая молодка, должно быть, прихворнула. Пришел, а она нежится в постели. «Ах, это ты, — воркует-выстанывает. — Принеси-ка охапку саксаула и растопи печь. Знаешь, такая нынче жирная конина попалась! Заложишь в котел кусок, а как разбухнет — из котла выпирает. Наешься — огонь по жилам разливается, жар томит, всю ночь не уснешь… Пришел бы вечером, отведал бы своей доли, а, джигит?..» Встала, накинула на гладкие, смуглые плечи халат, проплыла мимо, обдав пьянящим запахом горячего тела. Голова моя закружилась, холодок подкатился к животу, и я заспешил домой. Не-ет, решил я, без Алтынбалы я сюда отныне не ходок… Всю ночь проворочался, все преследовал меня жаркий шепот: «Ну, что, джигит, а?.. Не джигит ты, а теленок мокрогубый…»
Суровая зима в этих краях. Только натянет ветер из-за гор белесые тучки — краснощекий мороз железом обжигает. Я выглянул в окно: окутанное морозной дымкой солнце медленно закатилось за горизонт. Было оно похоже на застывший конский жир. Это к непогоде, к пурге. Значит, готовь лопаты. По рации я связался с Койшеке. Сиплый голос сообщил, что — слава аллаху и всем покровителям — сено еще не все вышло. Успокоенный, отправился я домой. Мокрый снег прилипал комками к моим кирзовым сапогам, и казалось, я хожу на сверхмодной платформе. Мама хлопотала у печки, готовила мое любимое блюдо — молозиво. Я сразу забыл об усталости и, стягивая задубевшие сапоги и растянувшись на мягких подстилках, все улыбался в предвкушении редкого удовольствия.
До ужина я полистал учебник. Когда мама поставила передо мной пышное, подрумянившееся по краям молозиво в чаше, я вспотел. «Знаю, что от чая кишки у тебя присохли, — грустно улыбнулась мама. — Но теперь телка отелилась, и мы заживем!» «Через полгода и я поеду учиться». — «А мне одной сторожить эту мазанку?» — «Ничего. Поступлю — тебя заберу. Будем жить вместе». — «Как я уеду из родных мест? Перед памятью отца стыдно. Перед людьми стыдно. Не годится мне, мой жеребенок, на старости лет бродяжничать…» — «Ну, так вернемся ведь после учебы…» — «Э, нет, ты уж лучше сношку мне приведи. Все веселее вдвоем будет».
Огонь уютно потрескивал в печке. От тепла и обильной с непривычки еды меня приятно разморило. Я прилег, задремал и увидел сон.
Стою я среди чабанов с длиннющим списком в руках. И будто из-под земли слышится ропот. «На чьи поминки деньги собираешь?» — «На поминки Алтеке». Чабаны недовольны. Кто-то выворачивает свои карманы, кто-то протягивает железный рубль, другие головами качают, ворчат. А я все собираю и собираю по списку. Черед доходит до Койшеке. «Знаешь, сколько должен мне Алтынбала?! Он меня всего ободрал. Верни все до копейки!» — «Ойбай, аксакал! Как я возьму у покойника?!» — «Тогда я ему вырву золотые зубы. И будем квиты!» Заверещал я. «Грешно, аксакал, над мертвым глумиться!» — «А живых обжуливать не грешно?!» Койшеке размахивает длинными шипцами, пытается ворваться в комнату, где лежит усопший. Я грудью преграждаю ему путь. «Прихвостень! — гремит Койшеке. — Зачем для него деньги с нас дерешь? Зачем в дом его шляешься, саксаул мельчишь, печь распаливаешь? Прихвостень! Подхалим!! Пристегай!!!» Шум поднялся, будто в отару затесался ягненок раннего окота.
Проснулся в липком поту. Мама потрогала мой лоб и уложила в постель. После такого кошмара я не уснул до утра.
На другой день я убедился, что поистине извилист жизни путь. Похлопывая себя камчой по голенищу, понаехали чабаны за зарплатой. По моему списку кассир высчитал с каждого кругленькую сумму. Многие промолчали, мол, что поделаешь, надо помочь сородичу, он ведь вдалеке от родного края. Не приведи аллах нуждаться на чужбине. Но были и недовольные.
— Алтынбала мне ни брат, ни сват. Зачем я должен на него жилы тянуть?!
— Что он, сам попросить не мог? Боялся, рожа искривится?
— Он еще со старыми долгами не рассчитался. Я хотел сношку в дом привести, три года деньги копил, а он приехал и выклянчил взаймы. И денег нет, и сношки нет. А теперь и на зарплату мою позарился. Как семью прокормить?!
— А я что своей бабе скажу? Еще подумает: в карты проиграл.
— Дурная болезнь — эти сборы-поборы. Пора бы покончить с этим.
— Если он еще раз захапает хоть рубль — подам на суд!
Каждое слово возмущенных чабанов для меня как дубинкой по макушке. Я готов был провалиться сквозь щели конторских половиц. У меня было совершенно превратное представление о моих земляках, о чабанах, что зимой и летом покорно бредут за отарой. Я думал: вот истинные баловни нашего времени, рыцари щедрого племени, все на свете им нипочем, потому как деньги гребут лопатами. А, выходит, такие же, как все: и их преследуют семейные заботы, и они не хотят огорчать жен, и они воспитывают детей, радуются, печалятся, суетятся… Они могут быть то бесконечно щедрыми, как могучая Сырдарья в весеннее половодье, то скупыми, как куцая тень в знойный полдень. Выходит, я, удержав с каждого половину зарплаты в угоду своему начальнику, поступил не опрометчиво, а плохо. Хотел за счет этих людей добрячком прослыть…