Глухо мыча, спотыкаясь о рытвины ночной дороги, понося совхозное освещение, которое горит лишь иногда, тащился он домой. «Неужели так и не удастся вкусить сладостную мечту, а ведь так близко был от цели. Или, может, кто другой протянул руки к моим грезам?.. Где же ты, мой покровитель, опора и надежда — святой странник? «Сажай рис», — вот что взбесило… Так что же выходит: у меня в кармане солидное удостоверение о специальности, а я должен взять в руки кетмень и начать ворочать землю? Что с того, что мускулистый: не всем же ковыряться в земле, задыхаясь в пыли? Видал я не раз, как здоровенные ловкачи, дымя сигаретами, прожигали время за шахматами, сидя в прохладных кабинетах… Знал, что умный подумает сначала о своей голове, а уж потом о чужих… О народе… Только потом о рисе…» — не мог он успокоиться.
Так и добрался до дома в конце улицы с тускло светящимися окнами и заколотил по двери со всей силы. От его злого вида жена шарахнулась в сторону. Забегала, засуетилась, помогая ему раздеться и умыться, поливая воду на руки. В дальней комнате у печи, возле самовара сидел отец с неизменным белым чайничком, разводя в нем кокнар, который он время от времени отхлебывал. Исподлобья окинул недобрым взглядом сына, беспомощно растянувшегося посреди комнаты.
Старик подал знак все еще испуганно стоящей у порога невестке, чтобы она вышла. В комнате остались мужчины.
— Отец, почему он отказал? «Составьте-ка с женой одно звено и приступайте к уборке риса». «Не ослушается старика Сарсенбая… никуда не денется…» — продолжал «сварщик», подражая голосу отца. — Вот тебе и не ослушается.
Сидевший до сих пор спокойно старик дернулся, будто под ним вздыбилась земля, и резким окриком оборвал сына.
— Ты почему поднимаешь голос на отца, или ты позабыл обычаи и законы казахов? Двадцать три года работаю не покладая рук: лишь бы ты не рос хуже других, ни в чем не нуждался. Если председатель сказал, что нужно убирать, — возьми в руки кетмень и иди в поле. Сила у тебя есть, на здоровье тоже вроде не жалуешься. Да и телу не помешает сбросить лишний груз.
«Сварщик» испуганно таращился на отца: сколько помнил себя, отец никогда не повышал на него голоса. «Да, мир меняется и становится тесней, — подумал он. — Что за жизнь пошла? Вот и директор заупрямился, как баран. Не послушался указаний первого секретаря, пропустил мимо ушей слова уважаемого старца. Да и отец, самый близкий человек, вместо поддержки или умного совета начал кричать ни с того ни с сего. Куда деваться, как дальше жить? Лежать бы где-нибудь спокойно, да нет, все равно окажешься посмешищем».
Он сидел, согнувшись и насупившись. В передней комнате послышалось шарканье сапог: будто кто-то тащил другого, вроде заблеял кто-то — у парня от удивления расширились зрачки. Ему показалось, что кто-то вздумал заигрывать с его молодой женой. Дверь распахнулась, и в комнату засеменил старик Акадиль. Оба поздоровались кивком головы. Акадиль молча сел. По мрачным лицам отца и сына чуткий старец сразу оценил обстановку и выждал минуту. Устроившись на мягкой подстилке и подогнув колени, он начал объяснять причину столь позднего визита:
— Сарсенбай со вчерашнего дня болен. Раньше он ведь никогда не болел. Он думает, что эта болезнь — дурной знак. И Исатай, и молодой доктор у него. Отдает долги родичам, прощается… Как-то во время войны брал он у тебя козленка в долг, — обратился он к остробородому. — До сих пор стеснялся сказать тебе, чтобы ты взял его обратно. Теперь, когда он заболел, пристал вдруг ко мне: если я умру, говорит, за мной не должен остаться долг перед людьми, пока я жив, я должен освободиться от него — пусть душа успокоится…
Еле дотащил до тебя упирающегося упрямца… Привязал его возле входа…
По лицу остробородого пробежали предательские краски, и он замялся.
— Что вы, ака! Не такой я человек, чтобы через сорок лет требовать обратно какого-то паршивого козленка. В то тяжелое время много хороших людей сложили головы. Да успокоятся души этих героев… Уведите обратно, ака.
— Ты что!.. Я его таскать туда-сюда не собираюсь. Не мог и оставить последнюю просьбу Сарсенбая.
— Тогда я отпущу его на все четыре стороны. А то пойдет в народе слух, что я потребовал возврата козленка, которого я сам отдал ему сорок лет назад для детей.
Акадиль не стал слушать его. Сунул ноги в галоши, держась рукой за поясницу, распахнул дверь и вышел наружу. В комнате воцарилась мертвая тишина.
Парень молчал. Голова у него кружилась, хотелось лечь и заснуть. «Вот так старик! Не зря его всегда уважали. Может, так и надо жить? А я? Мне скоро тридцать. Прав ли я? — впервые в жизни задал он себе этот вопрос. — Долго ли буду катиться по земле, словно перекати-поле под дыханием ветра?»
К горлу подступил горький ком обиды. С улицы послышалось жалобное блеяние козленка.
Отец протянул чашку с уже остывшим чаем:
— Надо бы тебе выйти на работу, сынок.
У СВЕТЛОГО ИСТОЧНИКА
Перевод Г. Бельгера
1
С путевкой в санаторий ничего не вышло, и Семетей, раздобыв курсовку, устроился на частной квартире. Сюда, на целебный источник, затерявшийся в открытой знойной степи, он прибыл из столицы, как говорится, с полным коржуном надежд, и возвращаться теперь с тощей торбой несбывшихся желаний просто не позволяла гордость. Адрес подсказал ему сам главный врач. И не только подсказал, но и черкнул записку. По ней Семетей легко разыскал приземистый, как бы раздувшийся по бокам дом с небольшим двориком за глиняным дувалом на южной окраине села. Хозяин — плотный, почти квадратный, сероглазый, до блеска загорелый детина лет сорока — назвал себя Букалаем. Засучив рукава и неуклюже раскорячив ноги, он мыл пол. Разговор с самого начала пошел вкривь и вкось. «А ко мне как снег на голову мать-старуха из Саратова пожаловала, — с ходу сообщил хозяин. — Два дня у меня пожила. Вот только что проводил ее. Видишь ли… сам я пенсию хлопочу, жена весь день на работе, а старому человеку пригляд нужен». «За комнатку могу заплатить наперед», — намекнул Семетей. «Дочка у меня одна-единственная. Сейчас в школе, — продолжал Букалай. — Мы это… привыкли в чистоте жить… А мать я отправил к дочери, моей сестре, значит. Она в этом же санатории работает. Пусть присмотрит…» «Дом ваш тем хорош, что в двух остановках от лечебницы», — вставил Семетей. Хозяин долдонил свое: «Видишь ли, в печке накопился газ, вспыхнул огонь и вот — покалечил руку. Слава богу, что еще так отделался. С мая на бюллетене. О, а у меня и сдачи нет… Ладно… сочтемся. Как-никак двадцать четыре дня нам теперь под одной крышей жить. Чистый воздух, свежая постель… Да-а… измучился я с одной-то рукой…» В самом деле, большой палец правой руки скривился и обуглился, точно сук саксаула, прожженный молнией. У ног хозяина, встопорщив хвост, нежно мурлыкал, ласкаясь, котенок. Букалай отпихнул его в сторону кухни. «А как хорошо, что вы юрист, — опять завел хозяин. — Хоть в законах меня малость просветите. Нынче ведь без закона и шагу не ступишь. Ну вот, к примеру, в прошлую неделю потащился я, пыля штанинами, в район. А что я, простой степной казах, смыслю в этих райсобесах? Ну, тамошние жуки и гоняют меня туда-сюда. Тычешься в одну дверь. «Эй, — вопят, — обеденный перерыв, не видишь, что ли?!» Толкнешься в другую. «Куда? — орут. — Рабочий день кончился!» Заморочили голову. Как на барана из чужой отары смотрят. А иные бесстыжими глазами карманы твои ощупывают. Но у меня, брат, и ржавой копейки не выманишь. А разозлюсь, могу и жалобу кое-куда настрочить. Не то…» «Чайник на плитке кипит, почтенный», — оборвал хозяина Семетей.
От влажного пола тянуло холодком, и Семетей поспешно прилег на диванчик в правом углу. Левая почка с некоторых пор была подвержена простуде. Из-за нее он, собственно, и приехал сюда и нанял теперь за немалые деньги комнатушку у этого зануды с искалеченной рукой. Семетей притомился после дороги, однако так и не сомкнул глаз. Он всегда трудно привыкал к новому месту.