Старику проводнику все это явно не нравилось. «Что это за набег, если даже сражаться не с кем? Ни радости, ни удовольствия. Не рубить же головы дряхлым старикам да старухам!» — думал он. Старик отъехал в сторону и презрительно наблюдал за грабежом. Потом спешился, поискал вокруг глазами. Неподалеку темнела проплешина — место стоянки лошадей. Их обычно привязывают к аркану, растянутому между колышками. Тревога старика возросла, точно камень застрял у него в глотке. На вытоптанном пятачке всюду валялись свежие конские кругляшки. Это означало, что еще совсем недавно здесь стояли лошади. Значит, мужчины аула, спасая головы, разбежались кто куда.
Нет, не нравилось это многоопытному старику. Жди теперь нападения из-за угла. Перережут их, незваных пришельцев, как слепых щенят. От страха у старика запершило в горле. Он спешно привязал повод к луке седла и побежал искать предводителя войска. Долго пришлось расспрашивать, бегать по юртам, пока нашел его возле большого ларя. Предводитель судорожно шарил по деревянному дну его, собирал золотые и серебряные монеты, рассовывал их по карманам. Он так был занят этим, что не замечал старика. Проводник рассердился, визгливым голосом обругал предводителя, яростно помянул всех его предков до седьмого колена:
— Что ты здесь, как навозный жук в дерьме копаешься? Я предчувствую беду! Слышишь?!
Предводитель войска нехотя вылез из ларя. В карманах его позвякивало, позванивало.
— Мало ли что старики предчувствуют! Вам страшно, а нам всякий раз хвосты поджимать?
— У коновязи свежий навоз.
— Ну и что из этого?
— Свежий, понимаешь? Конский!
— Э, оставь! В ауле траур. На поминки съехались со всех родов. Приезжие с нами связываться не станут. Зачем им рисковать своими головами? Вот и разбрелись, как муравьи. Сам видишь: ни скотины, ни людей. Так не мешай сарбазам. Пусть наберут чужого добра вволю, сколько влезет.
— Если в походе нарвешься на покойника — плохая примета!
Совсем не об этом хотел сказать старик. Он намеревался поведать предводителю о том, что в саване на носилках не было никакого покойника, что здесь затевается что-то подозрительное и их неминуемо подстерегает беда. Но предводитель вновь полез в ларь, и старик сник, приуныл. Он был возмущен и оскорблен поступком жадного человека, позволившего себе небрежно отмахнуться от него, старого, заслуженного проводника, который благополучно провел отряд через безводные пустыни, сквозь песчаные бури, по бездорожью. Не прислушивался предводитель к разумным речам, свысока смотрел на гору, точно на холмик. Самолюбие старика было задето всерьез, от гнева даже щетина на лице встопорщилась. Но ни слова не сказал он больше и решительно направился к своему заморенному коню.
Хорош был когда-то этот конь, да предводитель разбойничьего войска запалил его. На нем не однажды нападал он на богатые купеческие караваны, ускользал с награбленным добром от погони. Но как-то постигла его неудача. Слишком тяжела была поклажа, и жеребец глубоко увязал в сыпучем песке. Хозяин нещадно хлестал его толстой, с вплетенным свинцом камчой и загнал в липкий кровавый пот. С тех пор жеребец зачах. Не мог он больше покрывать табунных кобылиц. Тогда предводитель войска подарил его старику, сказав с усмешкой: «Он, как и вы, не охоч нынче до самок. Так что как раз вам впору ездить на нем».
Разбойничий аламанский отряд до глубокой ночи грабил богатый кипчакский аул. А когда сели на коней, вдруг стало ясно — перестарались. Коржуны были туго набиты, кони до ушей, до хвоста укрыты коврами, на тороках седел болтались мешочки, узлы, баулы. Все было увешано драгоценностями, ехать стало неудобно, и воины раскорячились в седлах, растопырили руки, точно беременные бабы. Словно не отряд сарбазов это был, а мирное кочевье, безмятежно бредущее по степи. Такой отряд ни для кого уже не представлял опасности. Кони шли с трудом, подгибаясь под тяжестью награбленного, ступали по песку вперевалку, враскачку, словно отъевшиеся куропатки.
Когда отряд аламанов шагом проехал холм Жеты-тюбе, луна уже зашла. Все сразу погрузилось в темноту. Грабители теперь послушно следовали за стариком проводником, всецело полагаясь на его находчивость. Спустились в долину Волчьи игрища, заросшую вереском и тамариском. Здесь ехать стало еще трудней: на каждом шагу их подстерегали колдобины, ямы, воронки, волчьи логова. Со всех сторон зловеще стонали, ухали удоды, филины, усугубляя страх. В кустах рыскали, пугая лошадей, разные твари. У сарбазов кровь стыла в жилах от страха.
Старик проводник чутко прислушивался к каждому звуку. Вдруг где-то справа завыл волк. На одинокий вой можно б было не обращать внимания, если бы слева тут же не откликнулись другие волки. Вой все усиливался и раздавался уже отовсюду. Постепенно он превращался в сплошной грозный гул, послышался воинственный клич, и из-за кустов и зарослей полыни выскочили всадники. Аламаны схватились за оружие, однако в темноте ничего нельзя было разобрать. Грабители кружились на месте, сталкивались, сшибались, не в силах оказать сопротивление невидимому противнику. Между тем свистящие стрелы метко поражали и лошадей, и людей. Отряд быстро поредел и распался. В это время с другой стороны все нарастал дробный топот копыт, и аламаны поняли, что очутились в ловушке.
Кольцо быстро сужалось. В полной темноте отряд сарбазов-пришельцев растеребили, точно клок шерсти. Вначале их обстреляли из луков, потом на них обрушились с копьями, а тех, кто пытался вырваться из кольца, настигала петля ловко брошенного аркана. Свист стрел, отчаянное ржание лошадей, лязг сабель, стоны и вопли сарбазов, ликующий клич мстителей наполнили ночную мглу, всколыхнули долину, отзываясь далеким эхом. Сраженные валялись в пыли, корчились под копытами коней. Многие лошади, оставшись без всадников, умчались прочь. Лишь отдельным удальцам на быстроногих скакунах удалось скрыться в непролазных приречных зарослях Инжу.
К утру, когда забрезжил рассвет, над степью вновь стояла первозданная тишина. Несколько раненых аламанов кипчаки взяли в плен, связали их арканом и повели в аул. За перевалом, ведя заморенного жеребца на поводу, одиноко брел старик проводник. За ним так никто и не погнался. Старик хотел добраться до Отрара, чтобы припасть к стопам наместника и осудить безмозглых грабителей. И еще он хотел вымолить пощаду, ханскую милость для тех, кто по недомыслию оказался нынче в кипчакском плену.
10
Благодаря бдительности зоркоглазой провидицы мирный аул благополучно спасся от аламанского набега. Ни одна девушка не стала жертвой насильников, а все разграбленное имущество было возвращено по домам. Несколько джигитов отделались лишь ранениями и ушибами. Узнав об этом, вряд ли еще когда-нибудь отправятся аламаны в столь дальний поход. А если и оседлают боевых коней, то на кипчакские аулы наверняка уже не позарятся. Отныне наступит покой на побережьях Инжу.
Возбужденные удачным исходом ночного боя, джигиты, прихватив раненых и громко торжествуя победу, вернулись в аул. Весной, когда из теплого края возвращаются перелетные птицы, в тугаях и в степи происходит шумная встреча с собратьями, оставшимися здесь зимовать. Гомон и веселый птичий крик оглашают окрестности, несмолкаемо гудит птичий базар. Нечто подобное творилось сегодня и в спасшемся ауле. Носилки с останками батыра, брошенные на дороге, вновь принесли в аул. Старики, возглавившие траурное шествие, вышли из-за кустов и из лощин, где они прятались. Страхи улеглись, жизнь входила в прежние берега. Но разговоры, кривотолки продолжались весь день. «Эх, был бы жив наш Ошакбай, ни одна собака к нам бы не сунулась!» «Спасибо зоркоглазой молодке. Это она нас спасла от беды». «А святой Жаланаш от досады баранью лопатку в огонь бросил». «Бедняга Бадриддин до сих пор из тугаев не выходит. У него от страха желудок расстроился». Подобные пересуды метались по аулу, словно расторопная баба, носящаяся из юрты в юрту в поисках огня для потухшего очага. После обеда похоронная процессия вновь двинулась к кладбищу.