Последним из послов взял слово рыхлый, жирный, с благодушным лицом бухарец Алиходжа, Этот служил в свое время и хану, и шаху, двум-трем султанам и, наконец, успокоился, продавшись кагану Чингисхану.
— Ты, дорогой Иланчик Кадырхан, оказывается, упрям, как отрарский бык. И мой сын был такой же. Кончилось тем, что отломили ему рога, и теперь у него на уме одни бабы. Я пекусь о благе всех мусульман. В семьдесят второй суре Корана сказано: «Мусульмане, будьте в единстве, всех близких и далеких обратите в свою веру». Мы должны всегда помнить священное писание, помнить, что все мы мусульмане и неприлично нам рычать друг на друга, как озлобленным псам. Почему бы нам не обратить в свою веру Чингисхана? Мы бы обрели в таком случае множество единодушных братьев, могущественных единоверцев и исполнили бы свой долг перед аллахом, заслужив его милость. Давайте покончим с ссорами-раздорами и начнем все вместе — я имею в виду сидящих здесь — верно служить одному всесильному и всеблагому богу. Примкнем к Чингисхану, объединимся, породнимся с монголами, обратим их в свою веру. Да будет так!
Подстрекательская, лукавая речь Алиходжи вывела из терпения даже сдержанного провидца Габбаса.
— Уж больно легко торгуешь ты своей верой, если каждого встречного-поперечного желаешь обратить в мусульманство, — проворчал он. — Эдак не единоверцев ты обретешь, а баб-соперниц. Это только тебе, каганскому прихвостню, со страху помочившемуся в штаны, ничего не стоит стать веропродавцем!
— Астафиралла! Чтоб ты язык себе обжег, нечестивец!
— Как ты смеешь обзывать ходжу? — сурово спросил Иланчик Кадырхан. — Он ведь правый глаз аллаха!
— Пусть не мелет тогда вздор!
— Чтоб мне провалиться на этом месте! — воскликнул коротышка Махмуд. — Мы мотаемся по всему свету, мерзнем и голодаем ради блага своего народа, а эти, спрятавшись в своих прохладных дворцах, словно совы при дневном свете, не видят, что творится в двух шагах!
— Замолчи! — прокричал властно Иланчик Кадырхан. — Вам ли корчить из себя народных заступников?! Вот уж поистине: наглая ворона на священное дерево садится. Вы, предательские души, пытаетесь еще советы давать?! Вы бы лучше о честном куске хлеба позаботились. Или поискали бы такой клочок земли, куда бы могли закопать ваши презренные останки. Езжайте!
Сказав это, Иланчик Кадырхан резко поднялся и пошел прочь. За ним последовал провидец Габбас. Оба, вцепившись в гривы, легко вскочили на коней и с места пустили их в карьер.
Скакали молча, точно скользили по равнине, охлаждая горячую от гнева, ярости и досады грудь на встречном ветру. Некоторое время спустя Габбас оглянулся. Далеко, у горизонта, среди кустов полыни темнели, точно три кучи кизяка, трое кагановых послов. Они по-прежнему сидели на том же месте…
Событие это сейчас живо вспомнилось провидцу Габбасу, лежавшему лунной ночью на своей вышке. Он нащупал под подушкой свиток с пером, сел, сложив под себя ноги, и развернул бумагу на коленях. Пока еще луна в зените ярко светила, старый астролог принялся заносить на бумагу местоположение звезд на необъятном небосводе.
3
Когда Иланчик Кадырхан, ослепленный яростью, примчался к походному шатру, в котором содержалась пленница-тангутка, он был намерен зарубить ее. Откинув шелковый полог, повелитель ворвался в шатер и… застыл как вкопанный. Тангутка, точно невинное дитя, спала безмятежным сном на высокой постели и казалась еще более красивой. Длинная черная коса обвила тонкую чистую шею, и хан на мгновение подумал, что ни к чему кровавить меч и постель, когда ее, пленницу, можно задушить собственной косой. Он подошел ближе, и жалость неожиданно вкралась в его сердце. Сочная нижняя губа тангутки, напоминающая спелый урюк, притягивала взор, волновала кровь. Глаза правителя помутнели, в них появилось вожделение. Он наклонился к ней, чтобы поцеловать в последний раз, и тут девушка проснулась. Она сразу испугалась, вскочила с постели, отпрянула в угол. Гнев снова обуял Иланчика Кадырхана, когда ему вспомнились слова лукавого посла: «О том, что Ошакбай здесь, мы узнали от тангутки». Хан схватил пленницу за ногу, подтянул к себе, задрал ей подбородок. Осталось только провести лезвием по горлу. Но опять дрогнул хан, уловив ее сладкий запах. Когда-то и Кадырхан был мальчишкой, собирал цветы по склонам холмов. В ту прекрасную пору, бывало, босоногим бегал он по степи, омытой только что отшумевшим ливнем, и с наслаждением полной грудью вдыхал запахи трав после грозы. И вот тот запомнившийся запах вновь ударил ему сейчас в ноздри, а перед глазами трепетали ее губы, и хан почувствовал, как сердце его становится мягким и податливым, точно расплавленный свинец.
— Это ты донесла послу кагана, что Ошакбай здесь?! Девушка отрицательно покачала головой. Повелителю вдруг пришла в голову неожиданная мысль: да она ведь даже не понимает по-кипчакски, как же могла она выдать тайну, откуда ей ведомо о бегстве батыра, если она Ошакбая и в глаза не видела?! Значит, подлый посол лгал и настраивал его, хана, против невинной тангутки? Выходит, он желает ей гибели?
— Нет, я понимаю по-вашему, — прошептала пленница, точно угадав мысль повелителя. — Моя мать из кипчаков. Она меня учила языку…
От неожиданности Иланчик Кадырхан качнулся, будто от удара, и лишь с усилием овладел собой.
— Юсуф Канка — плохой человек, мой господин, — продолжала девушка. — Он лишил меня родины и по дороге пытался обесчестить. Но я не позволила ему надругаться над моей невинностью. Потом он хотел меня убить за непокорность, но не выпало удобного случая. Тогда, чтобы отомстить, он подарил меня вам.
Слова девушки взволновали правителя; он ничуть не сомневался в ее искренности; только теперь ему стало все ясно.
— Откуда же этот человек узнал, что Ошакбай здесь?
— Вы сами разрешили послу приходить ко мне в шатер, считая, что он развеет мою тоску по родному краю. Вот Юсуф Канка и заходил сюда каждый день. А один раз здесь столкнулся с Ошакбаем-батыром.
— А кто разрешил батыру приходить в шатер? Голос правителя прозвучал резко и хрипло, глаза его налились кровью.
— Не знаю, мой господин.
— О лживый мир! Неужели кто-то осмеливается топтать мою честь в моем же доме?
— Батыр лишь однажды к ночи приезжал сюда, мой господин… — В глазах ее блеснули слезы. — Когда вы уезжали к реке охотиться на тигра…
Она покорно опустилась перед правителем на колени, склонила голову.
— Напрасно гневаетесь, мой господин. Батыр вовсе не полагал встретить меня в шатре. Он увидел меня, тут же повернулся и ушел…
4
В ту ночь, когда правитель Отрара в походном шатре говорил с тангуткой, а над миром всходил новый месяц, случилось событие, всколыхнувшее всю страну Дешт-и-Кипчак. В аулах рода конрат, раскинувшихся на равнине Жеты-тюбе, происходил невиданный доселе той. Над земляными печками клубился дым, а над праздничными юртами развевался тундук. На свадебный пир батыра Ошакбая и красавицы Баршын стекался многочисленный люд из всех сорока кипчакских родов. Прибывали прославленные палваны-борцы, чьи лопатки еще ни разу не касались земли; джигиты вели в поводу быстроногих скакунов, соперничавших с ветром: жилистые, бесстрашные рыцари кокпара — козлодрания и салыма; высокомерные красавцы сыпы, сдувавшие с себя каждую пылинку; щеголеватые серэ, слава которых гремела за тридевять земель; жырчи и жырау — сказители; шуты; акыны-импровизаторы; бахсы-шаманы; праздный, любопытный люд, не пропускающий ни одного веселья вокруг на расстоянии трехдневного пути.
Огромные черные казаны взгромоздили на продолговатые, узкие земляные печки; за аулом на колышках растянули аркан длиною в ягнячий перегон, для привязи лошадей; здесь томились редкие, породистые, с богатой сбруей иноходцы, скакуны степной знати. Южный холм был облеплен людьми, словно муравейник — муравьями; здесь музыканты играли на старинных инструментах; позвякивали аса-таяк, тягуче и жалобно выпевал шанкобуз, дробно выстукивали бубны; грохот стоял на всю долину. В низине в семи спаренных юртах происходило состязание обжор. Ойпырмой, вконец одурели брюхастые пожиратели мяса, подбадриваемые, подзуживаемые хозяевами и крикливой толпой, жаждущей зрелищ. Самого выдающегося обжору назвали тремя словами — плоскоголовый вислобрюхий Казанкап. Громоздясь, восседал он на почетном месте; рядом пристроился его личный повар. Слуги приволокли огромную овцу по третьему году, специально откормленную особой полынью. Обжора глянул на овцу, приказал повару: «Зарежь и хорошенько выпусти всю кровь. Разделывать не надо. Сними шкуру и целиком заложи в котел. Голову, ноги, требуху, почки, легкие — тоже. Словом, вари все, кроме печени. Приступай!» Повар так и сделал. В огромном казане туша сварилась довольно скоро. Дымящуюся овцу положили на широкий деревянный поднос, похожий на колоду, и поставили перед знаменитым обжорой.