Через мгновенье она уже скакала навстречу кочевью. Зачем? С какой целью? Она и сама сейчас не знала. Покусывая пропитанную горьким потом плеть, свободно отпустив поводья, птицей летела она над вольно распростершейся равниной. Встречный ветер свистел у нее в ушах, грива скакуна хлестала по лицу, горячие слезы текли по щекам.
Вплотную приблизившись к кочевью, она натянула повод. Ее ошеломил длинный верблюжий караван. Конец его тянулся еще где-то за перевалом, а головные нары-дромадеры уже поднимались по склону следующего холма. Верблюды были отборные, все сплошь одной — светлорыжей — масти. Они шли, подгибаясь под тяжестью тюков. Это везли приданое невесты. Где находилась сама невеста, зоркоглазая молодка не увидела. На переднем дромадере покачивался богато убранный балдахин; в нем сидело несколько юных красавиц, и невозможно было определить, какая же из них была невестой. В глазах рябило от редких и богатых нарядов, и зоркоглазая молодка почувствовала невольную робость перед этой пышной процессией.
Она вспомнила свою молодость. Отец ее, не расстававшийся с охотничьим соколом, даже одевать свою дочь как следует не мог. А когда выдал замуж, то вместо приданого дал десять батпанов зерна. О боже, как неблагодарно обошлась с ней судьба! Сколько горьких унижений отмерил ей злой рок!
Только теперь она заметила: Баршын сидела не в балдахине, а ехала верхом стремя в стремя с батыром. Донесся до нее вдруг счастливый смех невесты, от которого похолодело в груди. Ей почудилось, будто молодые смеялись над ней. Лицо ее побледнело и сразу осунулось, глаза мстительно блеснули.
Батыр рассказывал невесте про один случай. Оказывается, он давно и ко всем ревновал Баршын, даже с самого правителя Отрара не спускал глаз. Мерещилось ему, что между ними тайная связь. Ведун-Жаланаш однажды шепнул ему: «Иланчик Кадырхан поставил свой походный шатер на краю города, на берегу Арыси. В том шатре он тайком от ханши встречается с какой-то красавицей. Уж не Баршын ли это? Там они и предаются греховному наслаждению». Эти слова вконец лишили рассудка ревнивого батыра: точно пожар охватил сухую нескошенную траву. Оседлав коня, поскакал он к излучине реки, разыскал шатер, разогнал стражу и, распоров мечом шелковый полог, ворвался внутрь. И что же?.. Прямо перед ним стояла насмерть перепуганная девушка неописуемой красоты. Постоял батыр, поглазел и ушел восвояси. Только теперь он догадался, что святой Жаланаш хотел стравить его с повелителем Отрара. Едва не случилось непоправимое, да бог миловал. Об этом случае и поведал Ошакбай своей невесте, и та в ответ громко рассмеялась.
Зоркоглазая молодка круто осадила перед ними коня:
— Батыр, к тебе можно обратиться? Баршын-слу тоже сразу же узнала молодку. Ошакбай поехал к ней навстречу, ласково поздоровался. Молодка ударила плетью коня, свернула в сторону. Ошакбай послушно последовал за ней.
— Значит, нашел себе, батыр, забаву на дороге? Случайная девка приглянулась тебе, стала твоей избранницей? Что ж… да будет счастлив ваш брак! Да посетит удача ваш очаг!
Ошакбай потемнел лицом.
— Оставь свои намеки, зоркоглазая женщина. Говори прямо!
— А что прямо-то говорить? Просто предупреждаю, чтоб не очень убивался, если постигнет тебя разочарование на брачном ложе.
— А тебе что до нашего брачного ложа?!
— Ну как же? Ведь испокон веков кипчакские батыры брали в жены только невинных девиц либо сразу же обновляли постель для любовной услады. Что же это с тобой случилось, кипчакский батыр? Выбрал себе не девицу, не молодку, а мужеподобную бабу! Ну, да ладно, не обижайся, не обессудь за глупые слова. Любила я тебя, батыр. Теперь прощай!
Сказав это, зоркоглазая молодка с места пустила коня вскачь, оставив батыра в недоумении. Нескоро он собрался с мыслями и опечаленный вернулся к кочевью. Дальше уже ехал он молча, стараясь избегать пытливого взгляда насторожившейся Баршын. Кроваво-красный закат долго пылал у горизонта.
В пустынной степи бесцельно металась зоркоглазая молодка; она была как в бреду, ничего не замечала и не чувствовала. Изредка лишь подергивала поводья, и конь послушно сворачивал то налево, то направо. По раздольной степи брели-плыли причудливые тени; вдалеке, казалось, неслышно проносились то ли табуны коней, то ли хищные звери. Молодка ни на что не обращала внимания. Лишь когда конь споткнулся, попав ногой в чью-то нору, молодка на мгновение точно вынырнула из пучины мрачных дум, огляделась вокруг. Но тут же накатилась на нее страшная тоска и безразличие овладело ею. От слез в груди ее стало пусто, будто навсегда покинула ее душа. Дальнейшая жизнь лишилась смысла: ни любви, ни радости. Осталось лишь доживать свой век, испить до дна горькую чашу судьбы. И больше ничего… Она посмотрела вокруг себя и опешила, ледяная дрожь пробежала по телу, лоб покрылся испариной. Она протерла глаза.
В нескольких шагах от нее стоял оседланный конь, На передней луке седла висели два походных барабана…
Вот эти барабаны — вестники беды — и вселили ужас в скорбное сердце зоркоглазой молодки. Страшен был и сам одинокий скакун. Грива и хвост его спутались, свалялись, бока были точно в коросте, брюхо — в грязных подтеках и полосах. На седле и тороках бурели пятна крови. Подбрюшник натер кожу, впился глубоко в тело. Такое случается, когда очень долго не снимают седло, не расслабляют подпругу. Жуткими казались и глаза бедной лошади — выпученные, воспаленные, одичалые, с какой-то бездонной скорбью. Удила, изгрызенные, болтались по обе стороны морды. Барабаны рассохлись, сплошь покрылись трещинами.
Зоркоглазая молодка с усилием овладела собой, подавила страх. Она решила поймать одинокого скакуна. Однако конь ее заупрямился и пугливо стриг ушами, пофыркивая. Мешкать было нельзя: загадочный скакун мог понести в первое же мгновение. Видно, он и в самом деле одичал. Просто истосковался по четвероногому собрату, да и измучен был изрядно — только это и удерживало его пока на месте.
Зоркоглазая молодка отвязала чембур, намотала его на руку. Стараясь не производить лишнего шума, она из одного конца связала петлю, а другой прикрепила к поясу. Потом, пригнувшись, как лук, метнула петлю на шею скакуна. Тот вскинулся на дыбы и понес. Молодка пятками ударила коня, намереваясь броситься вдогонку и ухватиться за чембур, выскочивший из рук. Но конь ее не понял и отпрянул в сторону. Молодка вылетела из седла. Волочась по земле, она все же изловчилась и вцепилась обеими руками в чембур.
Теперь надо было любой ценой подняться на ноги, иначе полынь и кочки изорвут одежду в клочья и не миновать ей потом верной смерти. В первое мгновение ей удалось немного придержать скакуна. Натягивая изо всех сил чембур, она сумела подняться на локти, потом на колени. Полынь нещадно полосовала ее тело, ноги горели от ссадин и кровоподтеков, кости ныли, как переломленные. Раза два она отчаянно пыталась вскочить на ноги, но это ей никак не удавалось: скакун перешел на безумный галоп и волок ее по земле, точно куль.
Единственное спасение было в том, чтобы развязать чембур на поясе. Но узел туго затянулся, пальцы словно одеревенели, онемели. Она сразу же сорвала ногти.
Скакун мчался диким наметом. Молодка теряла последние силы. Руки-ноги ей уже не подчинялись, и она всем телом, всей тяжестью скользила по кустам и кочкам. На миг померещился ей Ошакбай, огромный, сильный, и одновременно по-детски простодушный, покладистый. Ее Ошакбай. Ее надежда и мечта. Единственный, желанный, ненаглядный. Она мчалась ему навстречу, раскинув руки. Потом ей почудилось, будто Ошакбай сядит верхом на скакуне, яростно настегивает его камчой и оглушительно бьет в барабаны. От грохота стонет степь, разламывается голова. Боже, как гудит в ушах! Она почувствовала странную горечь на языке, горечь покидающей ее жизни. Она и не представляла, что у жизни такой горький привкус, терпкий, как полынь в знойное лето. Потом и эта горечь исчезла, все погасло, померкло вокруг, и она провалилась в жуткую, черную пучину…
Через несколько дней одинокого скакуна с двумя походными барабанами на передней луке седла увидел табунщик из предгорий Караспана. На шее скакуна болтался черный длинный чембур. Табунщик долго гнался за таинственным скакуном, но тоже не догнал…