К обеду враги поставили камнеметы на новое место. Повелитель поднялся на стену крепости и смотрел оттуда на передвижения в монгольском стане. Бесчисленные рабы, суетясь, хлопотали вокруг камнеметов; верблюды везли их вдоль стены. Было ясно, что монголы намереваются теперь ломать стену с другой стороны, а туда, где образовали проломы, сейчас ринутся пешие войска.
Предположение это вскоре оправдалось. Монголы хлынули во все проломы, точно полая вода, просачивающаяся в каждую щель запруды. Казалось, стена содрогалась от их пожара. Только кипчакскую саблю можно было противопоставить этому свирепому натиску. Иланчик Кадырхан бросил свое войско в бой.
Он сразу почувствовал, что поотвык за месяцы осады от сечи, плохо слушалась рука и часто впустую рассекала воздух. Раньше, бывало, достаточно ему раз взмахнуть саблей, как враг валился к ногам. Теперь приходилось с каждым из них возиться подолгу.
С этой стороны на приступ шли в основном не монголы, а сарбазы, из разных союзных им родов и племен. Вид у них был затравленный, изможденный, бились они неумело. Истощенные долгой и бесплодной осадой, голодные, измученные болезнями от постной, недоваренной конины, они стали легкой добычей кипчаков. Хоть много их было поначалу и все они громко вопили, однако сразу же дрогнули, отступили. Защитники города смяли их, разметали, загнали в ров с водой и обратили в паническое бегство.
Но затем вступил в бой монгольский тумен. Эти шли плотной стеной, не обращая внимания ни на камни, ни на мешки с песком, ни на горящую кошму, ни на потоки горячего дегтя. На место погибших тут же вставали другие и шли напролом, смыкая ряды. Повелитель обратил внимание на военачальника, шедшего впереди, на котором были серебряные латы. Это был знаменитый Кадан. «Тумен, возглавляемый Каданом, может остановить только смерть», — так говорили об этом предводителе.
Иланчик Кадырхан насупился, поняв, что только теперь начнется настоящая рубка. Он вскинул над головой саблю. Это был условный знак: всему простому люду немедля отойти от крепостного вала, а воинам подняться на гребень стены. Вооруженные кипчаки бросились на стену, изуродованную камнеметами. На гребне ее и схлестнулись враги, столкнулись лицом к лицу; скрестились, зазвенели сабли.
Иланчик Кадырхан вытащил стрелу из колчана. Он понимал, что стрелять из лука в тех, кто уже ввязался в бой на стене, — бессмысленно, поэтому стал целиться в черный пролом, через который лезли враги. Засвистела стрела, и бежавший впереди монгольский сарбаз упал, раскинув руки. На него тут же упал второй… третий… Двадцать стрел — одну за другой — выпустил повелитель Отрара, и двадцать монголов упали замертво, загородив телами пролом в стене. Конечно, с такого расстояния было невозможно не попасть, но большое значение имела сила натяжения лука.
Все меньше становилось врагов на стене, и кипчаки рубили их с яростью и неистовством. К полудню все очутившиеся в крепости монголы были поголовно изрублены, враг отпрянул от стены, отхлынул, точно вода после разлива.
Заглохли и камнеметы, будто задохнулись от пыли и крови, как бы застыли в недоумении эти несуразно громадные, безмолвные чудовища. Наступило затишье. Только теперь защитники города узнали, что во время побоища убило камнями провидца Габбаса и кюйши Кайраука. Поредевшее войско вонзило в землю копья и обнажило сабли в знак великой скорби. Потом сарбазы на копьях снесли тела погибших в мавзолей Арыстанбаба. Здесь сотворили отходную молитву и погребли их рядом с недавно умершим летописцем — старцем Анетом-баба.
Много достойных людей погибло в этот день. Раненный в бедро Огул-Барс, превозмогая боль, еле доковылял до походной юрты. Он потерял много крови и упал там, умирающий.
Однако и монголы понесли тяжелые потери. Погибли предводители туменов Тажибек и Кадан — отдали душу во славу ненасытного бога войны — Сульдэ. Султана Бауршика не нашли ни среди живых, ни среди мертвых. Направленный к жителям Отрара посол слезно просил: «Если султан у вас, верните в обмен на своего человека!» Кипчаки отдали им изрубленные тела Тажибека и Кадана. До глубокой ночи выли монголы, оплакивая погибших. В их честь они перерезали горло нескольким бесславным людям, дабы умилостивить бога войны щедрой жертвой. Волчий вой плыл над кипчакской степью.
Погруженный в неуемную печаль, Иланчик Кадырхан ночь напролет просидел у изголовья умирающего Огул-Барса. Он вызвал табиба-лекаря, заставил промыть рану, прижечь ее опаленной кошмой. Когда уже начали блекнуть звезды, повелитель города в сопровождении Хисамеддина и Исмаила поспешил в Гумбез Сарай. Здесь он приказал под покровом ночи спешно перенести все книги и рукописи из библиотеки в подземные кельи.
Книги связали в тюки, плотно обмотали шкурками, чтобы уберечь от сырости, потом затолкали в глиняные кувшины и крепко замазали горловину их глиной. Самые надежные джигиты повезли кувшины на верблюдах к мечети Кокмардан. Там их отнесли в подземелье. Иланчик Кадырхан сам помогал расставлять кувшины с бесценным богатством. К рассвету вся отрарская библиотека была надежно упрятана под землей, а вход в нее замурован.
Иланчик Кадырхан, притихший, задумчивый, постоял в душной келье, подняв над головой светильник. Рядом с ним стояли Хисамеддин и Исмаил. Всем остальным он приказал подняться наверх.
Повелитель Отрара был больше всего опечален предстоящей разлукой с книгами. Он думал: «Пусть все мы погибнем, лишь бы сохранились они, лишь бы их не тронул тлен и дошли бы эти книги до наших потомков, как дошли они до нас. И обратили на себя благосклонный взор потомков, безумно скачущих, вцепившись в гриву шального скакуна — Времени, и помянули они, потомки, добрым словом нас, своих далеких предков, погребенных и истлевших под обломками, — честолюбивых батыров, любивших родной край, беспредельную полынную и розоватую от щебня степь, как верного крылатого тулпара, безымянных девушек-красавиц, дороживших своей честью, как честью рода, бесшабашных наездников, намозоливших себе шенкеля, торговцев-купцов, высохших от забот, серебропалых музыкантов-кюйши, мудрецов-ученых, чьи мозги иссушили науки, ювелиров-кудесников и мастеров-строителей, своими творениями удивлявших мир, повелителя-наместника, проведшего жизнь в суете и беспокойстве, любимцев народа, рыцарей искусства — салов, серэ, сыпов, вечных тружеников-дехкан, чьи кости разбросаны по арыкам, некогда ими же, дехканами, вырытым… И если помянут нас потомки с благодарностью, если поклонятся священной земле под ногами — значит, не зря пролита кровь, не все заросло травой забвенья. И пусть не увидят они гибель своих городов!»
Иланчик Кадырхан обернулся к двум своим соратникам:
— Вы грамотны и молоды. Мало останется таких людей на кипчакской земле после этого нашествия. Подземной дорогой, показанной мною вам когда-то, немедля уходите из города. У выхода вас будет ждать паромщик Жаухар. Он вас перевезет через Инжу. Вражью дорогу вы знаете сами. В лохмотьях дервиша отправляйтесь в Бухару, оттуда — дальше, в Мерв. Идите туда, где не достанет вас монгольская конница. В городе Шам поклонитесь священной могиле славного предка нашего Абу-Насра аль-Фараби. Когда-нибудь уляжется этот дикий смерч, выдохнется, разобьют себе головы монголы. Тогда вернитесь, придите сюда…
Слова повелителя звучали спокойно и торжественно. Он не позволил даже возразить себе, так как знал, что они хотели сказать: «Как мы можем думать о своем спасении, когда гибнет родной город?! Разве не одна у нас была жизнь? Так разве не должны мы и умереть вместе?!» — читал повелитель в их глазах. И, как бы отметая все возражения, он решительно повел рукой:
— Если нам суждено умереть, то пусть хоть не погибнут отростки наши. Пусть исчезнут наши имена, но не сгинет наша слава! Пройдет время, и вырастет новое поколение кипчаков. Им пригодятся ваше слово, ваши ум и память. И да не оборвется нить рода кипчакского. Где бы ни были — свято помните об этом!