В старые времена такая погода грозила джутом. Сначала жестокий постоянный ветер изорвал в клочья и разогнал плотные тучи на небе, потом разразилась буря, выдувая из-под корней пересохшую почву. И наконец, пришли знойные дни, дышащие огнем, выгорели посевы, скоту негде стало пастись. Все это лишило аульчан душевного покоя.
И столько разных мнений по поводу переселения. Одни говорили, что нельзя покидать землю предков. Другие, наоборот, радовались: мол, в центре наконец можно пожить по-человечески — есть баня, дают авансы, мука высшего сорта, школа. А тут ничего не осталось.
Кыдырма никогда не увиливал от труда. Всегда был готов подпереть плечом хозяйственные дела совхоза. Если ему говорили, что надо прорыть арык и провести воду, чтобы посадить рис на площадке с овечью шкуру, он шел с кетменем впереди всех.
А в прошлом году руководил ремонтом базы для овец, шесть месяцев задыхался от прелого воздуха старой зимовки да глотал пыль. Свой сад приходил поить по ночам. За все брался Кыдырма без возражений и ворчанья.
И вот теперь велят переезжать, и он лишился покоя, стал выходить из себя по любому поводу. Кончилось тем, что все переехали, а он остался в степи один как перст. Конечно, если бы не было забот, он бы долго не продержался. Но ручей, питавший сад, совсем лишился силы. Надо было соединить его с арыком. И Кыдырма, не зная ни сна, ни отдыха, начал углублять дно, которое оказалось каменистым и неподатливым. Он дробил камень киркой, ломом, изранил все ладони, но едва прошел за день пару шагов. А копать надо было метров сто.
Деревья на глазах желтели и увядали без воды, а сердце у Кыдырмы обливалось кровью. И, видимо, он надорвался, стал задыхаться, появилась изжога, руки онемели. Но это бы еще ничего: он знал, что стоит ему отдохнуть денек, и силы бы вернулись.
На дне арыка попался валун, который надо было своротить. Кыдырма вцепился в него обеими руками, пот застилал глаза, в висках стучало, и вдруг бедро обожгла боль, будто в него ткнули ножом…
В конце берцовой кости у него сидел осколок мины, привезенный им с войны. И вот этот осколок, столько лет дремавший в ноге, как будто ожил, зашевелился. Все кости заныли, застонали.
Кое-как, опираясь на кетмень, добрел Кыдырма до дома. А под утро у него появился сильный жар, разболелась грудь, словно ее придавили валуном, дышать стало трудно. Кыдырма испугался, что умрет вдали от жены и сына в этой покосившейся хибаре. Однако помог случай. Дильдебай, рыскавший по низинам и сопкам в поисках травы для скота, заглянул к нему. Он и привез Кыдырму в больницу.
Врачи рассказали больному, что от осколка стала разлагаться кость, и еще бы немного, лишился бы он ноги.
Из области приехал хирург и сделал операцию. Кыдырме стало легче, боль успокоилась…
Между тем наступил сентябрь. После пыльного зноя явилась желтая осень.
Кыдырме, который лежал у окошка в палате, все чудился шум урюка в его саду, и он тосковал. В открытое окно тянуло прохладой благодатной осени. Листья дуба пожелтели и стали опадать. В открытое окно он слышал причитания журавлей где-то высоко в небе. Журавли улетели, небо затянулось тяжелыми тучами, заморосили постоянные дожди. И наконец выпал снег, грянул мороз.
В один из таких дней заявился Дильдебай, на усах у него были сосульки, коричневое, обветренное лицо все в складках, будто голенища ичиг.
Дильдебай засиделся, рассказывая о том о сем. Перед уходом он промямлил, глядя в сторону:
— За вашим садом некому было следить. Много деревьев погибло без воды.
— Вот как, — пробормотал Кыдырма, и в глазах его показались слезы.
— Руководители совхоза просят продать деревья из твоего сада, — продолжал Дильдебай. — Нужен лесоматериал для ремонта овчарен. Все равно сад пропал. Нужды общества дороже нужд отдельной личности.
У Кыдырмы перехватило дыхание, и он не смог вымолвить ни слова. Дильдебай, думая, что получил согласие, попрощался и ушел.
Кыдырма надеялся, что его вот-вот выпишут из больницы и, может быть, ему еще удастся спасти сад. Однако он провалялся в больнице восемь месяцев, его выписали в конце апреля, когда скотники из зимовок уже откочевали на летние пастбища.
Кыдырму навещали и жена и соседи, всегда принося много новостей. Так он узнал, что его урючный сад в Кенколтыке срубили. Бревнами подперли крышу овчарни, которая едва держалась. Ему говорили, что когда спиливали деревья, то ломались зубья пилы, пришлось выкорчевывать трактором, и что руководители совхоза очень довольны щедростью и сознательностью Кыдырмы.
И на самом деле, когда он вышел из больницы, руководители совхоза пришли к нему домой и попросили извинения; сказали, что, если бы не его помощь, овцы бы погибли, потому что крыша не выдержала бы тяжести снега, которого этой зимой выпало особенно много. Он даже повеселел, столько добрых слов было ему сказано. Кроме того, в центре совхоза собрались разбить сад, и Кыдырму попросили стать во главе этого большого дела. После долгих уговоров он согласился.
Дела совхозного сада требовали бесконечных забот и внимания. Кыдырма надеялся, что за всем этим он забудет о своем погибшем урюке. Однако случай опять напомнил ему о былых временах. Как-то жена подала ему чашу с кислым молочным напитком. Он посмотрел на чашу, и сердце его дрогнуло, посудина чуть не выпала из его рук. Жена почувствовала неладное и испуганно спросила:
— Что случилось?
— Где ты достала эту чашу? — спросил он, пытаясь унять дрожь в голосе. — Я узнал, ведь это вырезано из моего урюка в Кенколтыке. Из ствола пятилетнего дерева. Вот он, сучок.
Услышав его слова, жена немного успокоилась.
— Эту чашу выстругал зимой мастер Айсын и подарил нашему Калкаману, — сказала она.
Конечно, ничего предосудительного в том нет, что мастер выстругал из дерева урюка драгоценную чашу и подарил ее любимому человеку. Не это взволновало Кыдырму, а то, что выращенное им, взлелеянное урючное дерево возвратилось к нему в виде чаши, мастер дал его урюку вторую жизнь, И тоска, притаившаяся под сердцем, снова ожила.
Но ведь сада уже нет, его не вернешь, думал Кыдырма. А может быть, его нарочно обманули, чтобы он не возвращался в аул, а жил тут, в центре совхоза? Но в конце концов, ведь можно съездить и узнать. О, если бы его встретил в Кенколтыке привычный шум деревьев! Он построил бы шалаш, и остался там навсегда, к не влачил бы такого жалкого существования, как теперь.
Нет, надо ехать в Кенколтык и все узнать, хотя бы поклониться пням, проститься с местом, где шелестел листьями его сад. Надо съездить!
— Ну что ты так переживаешь, даже руки трясутся, — сказала жена. — Все разлил из чаши. Я слышала, что, когда совхоз купил сад, мастер Айсын съездил туда и выпросил пару деревьев. Ты же знаешь Айсына. Такой же чудак, как и ты. Когда делал чашу, он ведь не думал, что испугает тебя.
Вернув чашу жене, он попросил, чтобы она вымыла ее, почистила и принесла ему. «Мучается, что вернули ему частицу его сада», — подумала жена и пошла мыть чашу.
Чаша вернулась к Кыдырме сверкающая, с желтым глазком на боку.
Видно было, что даровитый мастер Айсын немало сил приложил к упрямому дереву, выросшему на каменистой почве. Дерево не изменило своей природной окраски, сохранило прохладный запах мускуса.
Здоровое урючное дерево имеет особую окраску, и мастер сохранил этот ало-коричневый цвет в своем первозданном виде, сделал чашу почти невесомой. Говорят, напиток, поданный в такой драгоценной чаше, делается еще вкуснее.
Кыдырма пошел в совхозный сад и несколько часов копал там землю. Но его все время что-то беспокоило и отвлекало от работы. Он вернулся домой и лег в постель.
Видимо, жена успела сообщить, что ему нездоровится, потому что пришла девушка-врач и стала обследовать его. Прибежал Дильдебай, изрыгая слова, словно разболтанный в бурдюке кумыс пену. Девушка-врач, которая думала по-русски, а говорила по-казахски, не разобралась в состоянии Кыдырмы, сказала, что все у него в порядке, ничего страшного нет, и ушла. Дильдебай остался и до того заморочил голову хозяину дома, что тот рад был бы избавиться от него. Однако настроение Кыдырме все же поднял. Кроме того, он пригласил Кыдырму в гости, и тот согласился, надеясь вволю поесть копченой конины в доме бригадира.