— Ну, так сколько раз ты подтягиваешься на турнике?
И, засмеявшись, исчезла за поворотом. Устабай застыл как оглушенный. Наконец очнулся, вздохнул и вошел в дом. На столе лежал раскрытый учебник казахского языка. Жирным шрифтом выделялись семь падежей. И каждый падеж отвечал только на ему одному свойственные вопросы.
Устабай плюхнулся на старый скрипучий диван. «Вон и Гульбахрам надо мной смеется. Так мне и надо! И зачем я только, как хвастунишка, выставляться начал на последнем уроке физкультуры? Выскочка! Грубиян!»
Он живо представил себе, как все было. Учитель физкультуры заставил всех подтягиваться на турнике. И мальчики, и девочки старались как могли. Дошла очередь до Гульбахрам. Она подошла к турнику, встала на цыпочки, но никак не могла дотянуться до перекладины. Вспыхнув, она оглянулась, с мольбой в глазах посмотрела на Устабая. И тут его бес попутал. Вместо того чтобы подойти, приподнять ее за пояс, ободрить добрым словом, он подлетел как сумасшедший, оттолкнул ее и стал сам подтягиваться.
Задергался весь, затрясся, подтянулся раз десять, извиваясь, как червь, и давай без передышки крутить «солнце». Покрутился-покрутился наперед и, посинев от натуги, ловко соскочил на землю. Ребята восторженно ахнули. А он, довольный собой, глянул первым делом туда, где только что стояла Гульбахрам, а ее уж нет. Она, не оглядываясь, уходила со спортивной площадки…
«Какой я глупец все-таки! — убивался теперь он. — Умный наверняка с девочкой поговорил бы. Уроки вместе учил. А может, в кино бы пригласил. А я, как увижу Гульбахрам, так совсем голову теряю. Бегать начинаю, дурачиться, задираться, кувыркаться, на турник лезть. Ай, позор. Не знаю, кому как, а вот мне сейчас очень бы пригодился чей-нибудь ум. Видно, своим мне не прожить. Только людей смешить. И себя терзать. Значит, надо хоть немного прикупить на базаре. Иначе Гульбахрам не только смеяться надо мной будет, но и возненавидит. Или — еще хуже — презирать начнет».
Вечерело. Стало сумрачно в комнате. С горем пополам все-таки удалось выучить все падежи со всеми их вопросами. Устабай обрадовался, словно неимоверную тяжесть скинул с плеч. Из прихожей донесся гулкий топот. Видно, отец вернулся с работы. Половицы стонут, скрипят. Отец зимой и летом не снимает тяжеленные сапоги, подбитые железом. Потому, когда он ходит, такой грохот в доме. В гостевой комнате зажгли лампу, Отец пришел не один. Гость разговаривал громко, похохатывал к месту и не к месту, видно, был навеселе.
Устабай вышел из своей комнаты, чтобы поздороваться с гостем. Так учили его родители. Гостем оказался Саймасай, заведующий фермой.
— Охо! — воскликнул он возбужденно. — Сам наследник пожаловал к нам! Молодец, молодец! Уагалайку-массалам! Ну, рассказывай. Как учеба? Как скакун? На кого пойдешь учиться после школы? Давай, давай, выкладывай…
Выкладывать было невозможно, потому что гость тараторил без умолку.
— Не шути с ним, — подал голос отец. — Он твердо решил стать судьей.
Саймасай испуганно закатил глаза, замахал руками.
— Каким еще судьей?
— Как «каким»? Тем самым, который все законы назубок знает. И всех лихоимцев на чистую воду выводит.
— Ой, напугал!.. Знаете, кого я боюсь больше всего на свете? Во-первых — благочестивых мулл, во-вторых — назойливых комаров, а в третьих — судей-законщиков. Ну их к аллаху!.. Ты лучше это… на скотского доктора учись. Каждый день по барашку есть будешь. Или еще лучше — на прораба. Разный стройматериал налево сплавлять будешь. Вот, дорогой, где настоящее доходное место. Ты меня слушай. Я человек бывалый. Зна-а-ю, как нужно жить.
Устабай ничего не понял. Зачем ему каждый день по барашку есть? И что значит — стройматериал сплавлять налево? Странно…
— Ты научишь, — недовольно возразил отец. — Если он скотским доктором или строителем станет, так что ему, обязательно воровать надо? Мой сын на это не пойдет. Он будет честно жить и честно трудиться.
Саймасай поморщился. От досады по коленям себя хлопнул. На мать выставился, словно у нее искал опору.
— Э-э, Досеке! Оставьте себе ваши нравоучения. Дети должны трезво смотреть на жизнь. Сказки нынче не в моде. Вы меня послушайте. Я все на собственной шкуре испытал. Помните, каким я был после института? Честный, активный, справедливый. Воитель! А что имел? Дырявый карман да уйму недругов. А теперь? Теперь я научился жить. И доли своей из рук не выпущу, и зазря горло не деру. И от всяких дел-делишек не шарахаюсь, как прежде. И усвоил, что такое шахер-махер. Вот!
Отец Устабая деланно зевнул, снял шляпу, вытер большим платком пот со лба. Всем своим видом показал, что разговор завфермой ему не по душе.
— Непонятно все-таки ты говоришь. Вот прожил я на этом свете уже немало лет, а что такое «дела-делишки» и «шахер-махер», плохо представляю.
— По-моему, очень понятные, ходовые нынче слова. Неужто не знаете, почтенный Досеке?
— Убей — не доходит до меня.
— Хм-м… Потому и месите грязь в кирзовых сапогах. Разве можно в нынешний век жить, не ведая ничего о «делах-делишках». Извините, но я вам скажу прямо в глаза. Вы до последних своих дней кетменем махать будете и пыль глотать.
Заведующий фермой Саймасай все больше распалялся, все громче говорил о том, что жизнь штука сложная и уметь жить — большое искусство. Он, мол, кого угодно может научить уму-разуму. И умные люди должны все мотать на ус, слушать его разинув рот и еще благодарить его за умные, добрые советы. Заметив, что отец ухмыляется, а сын зевает и в носу ковыряет, Саймасай разозлился, вскочил, обозвал всех недоумками, недотепами, не знающими собственной выгоды, нахлобучил кепку и вышел, сильно хлопнув напоследок дверью. Мать разволновалась, на отца подосадовала:
— Тебе что, обязательно спорить надо? Вечно свой дурной норов выказываешь. Даже гостю глотку затыкаешь. Тебе-то что? Пусть говорит что хочет. Сидел бы помалкивал, головой кивал…
— Он всякую чушь мелет, а я — головой кивать?
— Откуда знаешь, чушь он мелет или дело говорит? У человека высшее образование, целой фермой управляет.
— Ну и что? А чего он мальчика нечестности учит? А-а-а… — отец махнул рукой и пошел кормить скакуна.
Устабай удивился про себя.
За ужином, прихлебывая из блюдца чай, подумал: «Видно, моему отцу немного добавочного ума тоже бы не помешало. В самом деле, почему он не живет так, как заведующий фермой. Почему не ходит в таком же дорогом костюме? Почему не носит галстук? Почему не говорит так же важно, уверенно? Почему не едет по аулу верхом и не учит всех, как жить? А вместо этого день-деньской кетменем размахивает, арыки ладит, посевы поливает. Да и дома не больно густо. Значит, и ему надо бы раздобыть еще немного ума. Пусть не задаром, а за деньги, за скотину…»
Тихо-тихо стало в доме. Только чашки позвякивали в руках матери. Вспотев от горячего крепкого чая, Устабай опять замечтался. Скорее бы стать взрослым. Окончить школу, поступить в институт. Набраться много-много ума. Потом вернуться в родной аул, делать полезное дело. Тогда бы он не нуждался в советах заросшего жиром Саймасая. Да и не позволил бы ему на каждом шагу учить людей жить.
Размечтавшись, Устабай не заметил, как свалился у дастархана и уснул. Не помнил он и того, как мать раздела его и отнесла на кровать.
И опять ему приснился сон.
Будто ходит он по базару. А базар кипит, словно гигантский водоворот. На все голоса надрываются торговцы. Взад-вперед шмыгают перекупщики, здесь и там толпятся зеваки. Сплошной гул плывет над базаром. Лавки прогибаются, скрипят под тяжестью товаров. А он, Устабай, зажав в кулак трехрублевку, мечется из конца в конец, ищет кого-то. Покрутился возле скототорговцев — нет. Обошел овощной ряд — нет. Заглянул в одну чайхану, в другую — нет. Наконец, встретился ему смуглый поджарый джигит в полосатом чапане, туго подпоясанном кушаком. Он сипло выкрикивал: «Ум продаю! Ум продаю!..» Устабай схватил его за полы чапана: «Агатай, мне продайте. Я сильно нуждаюсь в уме». Джигит остановился, выпучил на него глаза: «Тебе-то зачем? В твои годы и без лишнего ума прожить можно». — «Нет, агатай… Мне нужен такой ум, чтобы, не открывая книгу, все знать… чтобы с Гульбахрам поделиться… и еще, если останется, учительнице немножко дать. И вообще к чему так долго учиться? Я хочу сразу стать взрослым и умным». Поджарый изумленно вскинул брови, расхохотался в лицо и взял три рубля. Потом достал из внутреннего кармана леденцовых петушков на палочке: «На, держи. Только не потеряй. Ходи и посасывай. Понял?» — «Понял… А ум где?.. В петушке, что ли?:» — «Точно. Сообразил. Ходи и облизывай. Сразу поумнеешь».