Ягимус был живой болью всего нашего аула. При виде его я ощущаю тайную скорбь всех несчастных и обиженных. Он напоминает мне о человеческой несправедливости, и я начинаю понимать, как важны в нашей жизни людское внимание, милосердие и задушевность. Будь этого чуть-чуть побольше на земле — настал бы истинный рай…
Мой отец первым обратил внимание на слова фельдшера.
— Говорится ведь, что истину содержат не речи, а бред глупца, — сказал он. — Может быть, Першал-аксакал прав. А что, если женить Ягимуса?
— Пойдет ли кто за него? — вырвалось у матери.
У отца, как и у меня, было в душе такое же сомнение… Действительно, кто пойдет… Однако мой отец был упрям и раз задуманное всегда доводил до конца.
— На мне заклятие муллы, — сказал он. — Его душа, наверное, не знает теперь покоя… Будем искать невесту!
Сам принялся искать ее и нашел. Одного верблюжатника уговорил отдать дочь, которая вдовела после смерти мужа, разбившегося во время кокпара. Она вернулась в дом отца, у нее был ребенок.
Это была румяная молодка, пухлая и маленькая, ее джигиты прозвали Пончиком. Стоя у своего дома, она таращилась во все стороны, заговаривала с прохожими и то и дело принималась хохотать. Так и хотелось ткнуть в нее пальцем… Смех переполнял это развеселое создание, она смеялась и на ходу, и во сне, и за работой. Говорили, что, когда старики пришли сообщить ей о гибели мужа, бабенка прыснула, не разобравшись еще, в чем дело, и лишь потом, спохватившись, ударилась в рев.
— Бог даст все будет хорошо. Дом Ягимуса наполнится весельем и смехом, — говорил отец, довольный своим выбором.
Ему немало трудов стоило сосватать молодку. Долго уговаривал верблюжатника, отдал ему на калым нашу корову, подарил новый чапан. А Пончику было, похоже, все равно: замуж так замуж.
И вот осенью, после полевых работ, Ягимус женился.
Весело запылал его очаг, совсем было готовый погаснуть. Из покосившейся трубы повалил кудрявый дым. На окнах появились красные занавески, подопревшую от сырости постель молодайка вытащила во двор проветрить. И действительно, в доме с утра до вечера звучал звонкий смех. Першал-аксакал поздравил молодых на свадьбе, фиксатый Кумисбек спьяна не смог выбраться из-за стола и заночевал у них дома.
Теперь Ягимуса было не узнать! Словно расцвел парень. Даже серый ишачок его, раньше еле таскавший ноги, нынче вихрем носился по улице. Больше всех был рад всему этому мой отец.
— Бог не дал погаснуть бедному очагу, — с чувством говорил он.
И вот я как-то, возвращаясь из школы, решил заглянуть к Ягимусу, чтобы послушать, как хохочет его жена Пончик. Только подошел к знакомому дому, как услышал громкий крик, доносившийся из него. Там вовсю ругались! Я остановился, нерешительно держась за дверную ручку. Пронзительный голос молодайки так и резал слух.
— Ах, чтоб провалиться тебе, ублюдок! Ревновать еще вздумал, и с такой-то рожей! Я тебе покажу, как ревновать…
— Не позволю тебе, сука, поганить мое честное имя!
— Мужика из себя корчишь! А умеешь ли ты как мужик, скажи, пожалуйста?!
— Сука и есть! Кобели так и бегают вокруг дома! Кто это приходил без меня, когда я к чабанам ездил? Кого угощала ты из своих ручек, пока мужа не было дома, а? Будь он проклят, негодяй сереброзубый!
— Негодяй или нет, а он тебе начальник. Могла ли я не угостить твоего начальника, паршивец?
— Знаю, чем ты его угощала!
У меня внутри все похолодело. И я вспомнил, как однажды в сумерках, пригнав из степи коров, я увидел Кумисбека, который воровато пробирался в дом Ягимуса. Я тогда подумал, чего он крадется, волоча спадающие штаны.
Я тихо ушел, так и не войдя в дом.
С того дня все у них пошло наперекосяк, начался полный разлад в доме Ягимуса. Дым из трубы уже не шел бодро вверх, а уныло стлался низом. Так бывает над очагом, возле которого день-деньской стоит ругань.
Ягимуса словно пополам согнуло. Сумрачно смотрел он вокруг себя и, похоже, ничего не видел. Белую рубаху, которую было он стал носить, вновь заменила унылая, грязно-бурая. Штаны собрались гармошкой. Чуть свет бедняга убегал на работу, затемно возвращался. Часто оставался ночевать у дальних чабанов.
Моя мать не на шутку встревожилась.
— Сынок, чего ты ходишь-спотыкаешься? — участливо спрашивала его. — Или заболел?
— Да так, — нехотя отвечал Ягимус.
— А женка толстомясая чего не стирает тебе?
— Да так…
— Директорова жена, что ли! Трудно ей нагнуться, видите ли! Сидит у парня на шее да еще и корчит из себя белоручку! Женили нашего молодца на бабе с довеском, а она еще нос дерет! Да я ей сама косы вырву! А ты чего молчишь?!
— Да так…
Другого от Ягимуса не услышишь теперь. Замкнулся парень, глубоко спрятал в себе все свои чувства, стал сторониться всех и застыл, как одинокий придорожный камень.
Тот камень посечен ливнями, обглодан ветрами, прокален жарою и побит морозом. И кажется, что он противостоял всему этому и остался целым-невредимым. Но приглядитесь к нему внимательнее и увидите, как усталые морщины избороздили его тяжелое чело и трещины зияют на нем, словно муравьиные следы. И хранит он в своей каменной памяти запахи былых дождей, ярь солнца, прохладу мягкого снега. Осенью грезит он о зимних буранах… И словно учит он нас так же противостоять смерти, как он выстоял против натиска всесильного времени.
Я встретил Ягимуса на холме, что возвышается посреди нашего аула. Он сидел на скамье под карагачем и не заметил меня, пока я не подошел совсем близко. Глаза его, неподвижно устремленные вдаль, отражали красный огонь заката. Я невольно обернулся и посмотрел туда же, куда пристально смотрел маленький Ягимус.
Западная сторона аула переходит в степь, ровную как стол, и глазу не на чем остановиться. Только клубится вдали сизая пыль, возвещая, что к аулу близится вечернее стадо. Какая-то темная точка висит над размытым горизонтом — должно быть, жаворонок. Солнце быстро тает на краю земли, словно круг сливочного масла.
Глаза Ягимуса в эту минуту были как два маленьких меркнущих солнца; красные слезы стояли в этих глазах. Беспомощно смотрел я на него, впервые постигнув всей душою, что такое проклятие одиночества. И сердце мое замерло, словно предчувствуя близкую беду.
— Далабай… Кто-нибудь, наверное, живет и на солнце, — тихо говорит мне Ягимус.
Я не осмеливаюсь отвечать. Мне почему-то чудится, что, скажи я сейчас хоть слово, Ягимус исчезнет, растворится в алом свете, бесшумно взметнувшемся над горизонтом.
Ягимус исчезнет… Но кто же тогда останется, чтобы можно было бы так побалагурить, посмеяться, как с ним. Кто будет разносить по домам почту, радуясь за всех и всей душою сочувствуя каждой беде? Кто пропылит вдоль улицы на сереньком славном ишачке… Ягимус… Если он исчезнет, останутся ведь эти надвигающиеся на дома темные ночные тени… останутся Кумисбек и все подобные ему пронырливые хитрецы аула.
На другое утро я проснулся от громких проклятий отца.
— Будь оно все неладно! Бесстыжая тварь выгнала Ягимуса, отняла у него дом!
И я понял, что для Ягимуса уже все кончено. Никогда не вернется он к жене Пончику. Треснувший пополам камень не станет вновь целым. И никогда не вернуться больше безоблачным дням детства… Не знать мне тех радостей, когда на отцовой бахче находил я созревшую дыньку. Детство мое кончилось. Я зарылся лицом в подушку и горько заплакал.
УРЮК
Перевод А. Кима
Кыдырма, который неожиданно для себя попал в районную больницу, был загадкой для врачей. Их удивлял этот молчаливый огромный человек с усами. Он молчал и днем и ночью, равнодушно принимал лекарства, выслушивал советы и отрешенно смотрел в потолок, подложив свои большие, будто лопаты, руки под голову. Лишь когда болезнь совсем уж донимала его, он со стоном ворочался с боку на бок. Однако ничего не просил и ни на что не жаловался. И вдруг Кыдырма разбушевался:
— Выписывайте меня из больницы! У меня дела! Это случилось в тот день, когда его пришел навестить из аула непоседливый, шумный Дильдебай.
Врачи едва угомонили Кыдырму, припугнув его тем, что болезнь опасная, и шутки с ней плохи, и они не отвечают за его состояние. Кыдырма утих, лег на спину, подложив, как обычно, руки под голову, и уставился в потолок…