Евгений Васильевич Аничков
Шенье, Андре-Мари
(Chénier, 1762–1794) – знаменитый французский поэт. Когда в начале XIX в. впервые стали известны стихи Ш., он был признан предтечей романтизма. «Ш., – пишет Сент-Бёв, – был провозвестником новой поэзии; он принес с собой новую лиру; у нее, правда, еще недоставало нескольких струн, но теперь эти струны добавлены его последователями». Однако провозвестником новой поэзии Ш. является лишь в теории, в своей поэме «L'Invention». Его идиллии и элегии проникнуты, напротив, самым строгим классицизмом и, кроме разве лирического настроения, в них нет ни одного намека на характерные для романтиков мотивы. Со времени книги Эгжера «Эллинизм во Франции» Ш. считается одиноким поэтом-классиком и гуманистом, которому приходится отводить место рядом с аббатом Бартелеми, автором «Путешествия молодого Анахарзиса», рядом с графом де Кайлюсом и прочими учеными археологами-эллинистами. Это определение Ш. недавно еще развил Эмиль Фагэ, по мнению которого Ш. должен быть назван провозвестником «Парнаса», т. е. Леконта де Лиля и Гередиа. Подобные разногласия в характеристике Ш. вполне естественны. Он стоит совершенно в стороне от широкого русла литературной истории Франции, загадочный и самостоятельный. Вместе с Гесснером и Томсоном он принадлежит к тем одиноким фигурам в истории литературы, которые появляются на рубеже двух эпох, не принадлежа ни к одной из них и отражая на себе особенности обеих. Таким одиноким Ш. представляется даже гораздо более чем два названных писателя.
Точкой отправления художественных исканий Ш. был действительно «эллинизм», т. е. тот особый, своеобразный и новый гуманизм, который возник у некоторых избранных умов на исходе ложноклассической поры французской образованности. С эллинистами Ш. встречался и сблизился в салоне своей матери. Здесь же он слышал и о Винкельмане. Полугреческое происхождение заставило Ш. с особой страстностью взяться за изучение древнегреческой поэзии, проследить влияние классиков на французскую литературу со времен Ронсара и Малерба и самому творить, подражая классикам, заимствуя у них и воспроизводя присущие им образы и настроения. Написанные им в этом духе идиллии и элегии остались им не изданными, несмотря на то, что погиб Ш. тридцати двух лет, т. е. в таком возрасте, когда почти каждый поэт уже считает необходимым печатно выступить перед читающей публикой. Весьма правдоподобной кажется, поэтому догадка Эмиля Фагэ, что на все то поэтическое наследие, которое оставил по себе Ш., он сам смотрел лишь как на juvenilia и вовсе не желал издавать эти еще казавшиеся ему подражательными произведения. Конечно, его «Слепец», его «Больной» и целый ряд его элегий совершенны и не уступают позднейшим таким же эллинизирующим созданиям Анатоля Франса, Леконта де Лиля и Гередиа; но Ш. чувствовал в себе силы для гораздо большего. Он уже давно пережил свой эллинизм; его поэма «Гермес», оставшаяся лишь в отрывках, должна была отвечать той новой и глубоко своеобразной поэтике, которую он формулировал в «L'Invention». Здесь его уже манит прочь от подражания древним; его зовут к себе новые формы красоты, новые звуки и новые образы. Он категорически говорит это несколько раз. Ш. прежде всего хочет быть современным. Проживи Ш. дольше, мы знали бы его, вероятно, не как эллиниста, а именно как нового поэта, провозвестника новых начал в поэзии.
Как это ни покажется странным, но чтобы понять Ш., надо все свое внимание обратить именно на отрывки недоконченного «Гермеса» и на его «Ямбы», рассматривая их при этом в свете вполне уже законченной «L'Invention»; тогда Ш., провозвестник новой поэзии, окажется вовсе не предтечей романтизма, как думал Сент-Бёв. Романтизм искал вдохновения в прошлом. Романтиков соблазняли средние века, Шекспир, живописность Востока; они развивались параллельно с возвратом к опрокинутому революцией христианству, с нарождением новой идеалистической философии. Романтизм научился от Руссо руководствоваться чувством, от Шатобриана узнал о загадочной и знойной прелести страстей. Ничего подобного нет у Ш., и не по этому пути идут его искания. Он предпочитал Руссо Вольтеру и в Англии понял Шекспира, «сына гордой Темзы, неукротимого врага покорности, стремящегося победить древних их собственным примером»; но, прежде всего, Ш. рационалист, выше всего он ставит Монтескье и Бюффона. Его увлекает рассудочность и научность. «Торричелли, Ньютон, Кеплер, Галилей, – пишет он в „L'Invention“, – более ученые и счастливые в своих усилиях, чем древние, открыли целые сокровища новому Вергилию». Он хочет, чтобы поэты творили теперь так, как творили бы Вергилий и Гомер, если бы они родились в конце XVIII в. во Франции. «Пусть, – восклицает Ш., – среди нас творческие умы достигнут величия Вергилия и Гомера!» Тут нет и тени сходства с романтиками. Останься в живых Ш., вернее всего, мы имели бы особое, своеобразное течение во французской поэзии, течение в значительной степени антиромантическое. Даже при наших скудных сведениях о Ш. мы можем с уверенностью сказать, что Франция потеряла в нем поэта, призванием которого было бы найти поэтическое выражение для самых жгучих запросов современности, для увлечения положительным знанием, для научно-философского взгляда на мироздание. Таков был именно замысел «Гермеса»; это видно по его отрывкам. Изучая их, еще Сент-Бёв показал, что «Гермес» должен был представить собой поэму о мироздании, от геологического образования Земли до появления современного общества и государства. Во всех отрывках, относящихся к «Гермесу», Сент-Бёв с неудовольствием видит отражение рационалистических, научно-философских воззрений. «Гермес» был, по-видимому, долгим и постоянным спутником трудолюбивого одиночества Ш. Указать, в какие моменты своей жизни работал над ним поэт, совершенно невозможно.