– Салли, никто так не думает. Ну пойдём, нам ещё булочки нужно съесть, если ты их не раздавишь по дороге, – я выразительно киваю на её руки: в одной она держит бумажный пакет, а другую сжала в кулак.
Салли не обращает на меня внимания и, опустив голову, смотрит вниз, а затем вдруг приседает как в реверансе и, подняв с земли камень, бросает его вверх, ловит одной рукой и подкидывает на ладони, оценивая вес. Затем переводит взгляд на меня и, глядя мне прямо в глаза, впихивает мне пакет:
– Подержи пока булочки.
– Не буду, – я уклоняюсь и скрещиваю руки на груди. – Я в этом участия принимать не собираюсь, и, если у тебя в голове осталось хоть немного мозгов, ты сейчас же положишь этот камень обратно.
– Но она это заслужила! Она самая что ни на есть ужасная…
– И что? Если ты разобьешь ей камнем окно – как это поможет, ну как?
– Ну, какое-то время ей будет плохо, так же как мне из-за неё. – Её голос прерывается, и на миг мне хочется выхватить камень у неё из руки и запустить его самой.
– А вдруг эта мерзкая старая карга расскажет леди Стэнтон? Ты же знаешь, какая она, Салли. Только вообрази, каким самодовольным будет её ссохшееся лицо, если по её милости ты лишишься работы. Пойдем, Салли, прошу тебя.
Салли фыркает и вытирает нос тыльной стороной ладони, и на её щеке остаётся блестящая дорожка сахарной посыпки.
– Она сказала, что в следующий раз, когда поедет на море, может взять меня с собой.
– Кто – миссис Далвич?!
– Да нет, тупица, – леди Стэнтон. Ей последнее время нездоровится, и она говорит, что морской воздух хорошо действует на её «конституцию», что бы это ни было. Такую поездку я уж точно не хочу пропустить, – она разжимает пальцы, и камень падает на землю. – Пег, ты когда-нибудь была на море?
Вот так просто тучи рассеиваются, и мне становится легче на сердце. У Салли тот ещё темперамент, но обычно мне удаётся вовремя её успокоить.
Я беру её под руку и тащу к дому, пока она не увидела, что миссис Далвич вышла из магазина и перешла дорогу, чтобы посмотреть, куда мы идём: руки упёрты в тощие бока, у ног трётся домашняя кошка.
– Нет, Салли, я никогда не была на море, – отвечаю я. – Мы поедем туда, когда разбогатеем. Я тебе обещаю.
Спустя несколько минут мы сидим на моей кровати и разворачиваем булочки: аккуратно отлепляем и разглаживаем бумагу, чтобы она заменила нам тарелку.
– Оставьте мне что-нибудь! – крикнул папа из своего кресла в гостиной, когда мы пробежали мимо, но на это у него нет ни малейшего шанса.
– Божественно, – говорит Салли, запихнув в рот большущий кусок. Это правда очень вкусно. Выпечка мягкая, с сочной сердцевиной – если её сжать, то из неё будет сочиться сладкая липкая начинка, – в ней попадаются толстенькие изюминки, а сверху хрустит корочка запечённого сахара. Салли пальцем выводит на липкой бумаге своё имя, Салли Хаббард, и я прячу улыбку: ещё совсем недавно она и слова не могла прочитать, не то что написать, а теперь не упускает возможности похвастаться своим почерком с завитушками. Мама учила её в школе и часами дополнительно занималась дома. Салли оставляет про запас половину купленных булок, мы облизываем пальцы, чтобы сладкий сироп не стёк на запястья, и идём к умывальнику в углу. Когда я подставляю руки под воду, меня внезапно бьёт энергетической волной, точно зарядом статического электричества, и отбрасывает назад. Что это было?
– Пег, с тобой всё в порядке? – спрашивает Салли.
– Да-да, всё хорошо, – отвечаю я. – Ничего страшного.
Она подскакивает ко мне и лукаво окидывает взглядом комнату:
– О-о-о, здесь призрак? Тут есть призрак? Чё говорит? Он шепчется с тобой, Пег? Он прям тут? – она на секунду замолкает и отскакивает в сторону. – Или тут?
– Салли, прекрати.
Она ухмыляется и снова прыгает:
– А может, тут?
– Салли! – теперь мне смешно, потому что она такая непосредственная, а то нечто, чем бы оно ни было, уже ушло. Но последнее время это происходит всё чаще и чаще; только я никому об этом не говорю. Я привыкла замечать рябь в воздухе или чувствовать трепет в груди: так я понимаю, что рядом дух, который почему-то задержался на мгновение, прежде чем покинуть этот мир. Пора бы мне уже привыкнуть, тем более что происходит это со мной чуть ли не с первых минут жизни. Только… на этот раз оно было не похоже на обычную рябь или трепет.
Это был щелчок кнута.
Наверное, я всё себе напридумывала. Скорее всего, я просто перенервничала из-за того объявления на стене пекарни; так всегда было с тех пор, как их стали развешивать повсюду. Теперь каждый окутан облаком подозрения, и у меня кровь в жилах стынет – потому что разве это не то же самое, что было с ведьмами? Тогда ведь подозревали всякого, кто вёл себя странно или чем-то выделялся. Безобидную старушку, которая выглядела немного чудно́. Женщин, которые выращивали целебные травы. Несчастную бездетную вдову, говорящую сама с собой. Ту упрямую девочку, которая никого не слушалась… Все они ведьмы? Во всяком случае, вердикт был такой. И от этого мне страшнее всего.