- Не нужно петь, - Акку отпустила её плечо, даже разгладила рукав платья. – И так уже испачкала полотно, разиня.
И, продолжая бормотать что-то под нос и укоризненно качать головой, повернула к очагу. От него вкусно тянуло дымом и готовящейся похлебкой, которую служанка помешивала длинной ложкой, выжидая, когда придет пора добавить мелко рубленное вяленое мясо. Даже её широкая сутулая спина выражала неодобрение. Впрочем, Кеа редко удостаивалась от Акку чего-то иного. И поначалу обижалась и даже плакала, а потом поняла, что есть люди, которые не умеют выражать заботу иначе. Старуха ворчала и могла дать нагоняй, но она же ухаживала, если девушке случалось заболеть. К счастью, бывало такое редко. В привычной недовольной манере пеняла, если Линискеа впопыхах выбегала без варежек, ругала глупой гусыней и растеряхой, но потратила несколько недель, чтобы дорогими красными нитками расшить подол праздничного платья Кеа обережными узорами, хотя её об этом никто не просил.
Кеа же, встряхнув головой, будто прогоняя непонятное состояние, в которое впала, пока ткала, слизнула всё ещё проступающую на порезанном пальце кровь. Она ведь где-то слышала эти слова. Не то песня, не то заговор, но кто мог им научить? Да и сейчас, если начать вдумываться и попытаться повторить это осознанно, у неё не получится. При первой же попытке слова начали путаться, а язык сделался неповоротливым, будто спросонья. Строчки терялись и менялись местами, искажая саму суть песни. Да и полотно окрасилось как-то странно. Не пятнами, как того следовало ожидать, а отдельными нитями, будто были вплетены нарочно.
- Ты пела мне эту песню? – Кеа осторожно, чтобы не повредить, сняла отрез с рамы и убрала с глаз долой, пряча едва не на дно сундука с девичьими сокровищами. Нарядная одежда, несколько нитей дорогих бус, резные заколки и потемневшие серебряные наручи… Пааво баловал внучку, хотя старался делать вид, что держит в строгости.
- Я такой не помню, - Акку покачала головой, и выбившаяся из-под платка поредевшая коса шевельнулась по спине тощей белесой змеей. – Вместо того, чтобы глупости болтать, лучше помоги.
Она кивнула на уже готовое тесто для лепешек, прикрытое застиранной до полупрозрачности, но идеально чистой тряпкой. И Кеа без возражений подвязала рукава и встала за стол. С дедовой половины не доносилось ни звука, хотя шаман был там. Он вернулся, когда Линискеа только садилась ткать, молча выпил протянутый с поклоном горячий травяной отвар и какое-то время грелся у печи, щурясь на пламя. Оно игриво вспархивало по дровам, с жадным потрескиванием облизывало рассохшуюся кору, постреливало исками, рассыпалось алыми углями… Пламя завораживало, но Кеа не любила огонь. Он казался слишком неуправляемым, буйным и опасным.
Потом шаман ушел к себе, отгородившись волчьей шкурой, и притих. Наверное, уснул.
Тесто было темным и ноздреватым, сминалось под пальцами и упрямо пыталось сбиться в комочки, которые Кеа раздавливала основанием ладони.
Она мало знала о своем даре, да и откуда было узнать – шаманы владели совсем иной магией, темной и разрушительной. Тогда, пять лет назад, дед признался, что не представляет, как справиться с тем, что вдруг после многих лет спячки проснулось в её крови. Только посоветовал стараться не распылять, хранить и копить. А когда станет совсем невмоготу, уходить подальше и выплескивать единым ударом. Поначалу это помогало.
Привычными движениями раскатывая тесто, Линискеа снова покосилась на сундук. Что это были за слова, вдруг всплывшие в голове, она не знала. Зато понимала, что каким-то образом смогла сложить свой дар в то полотно. Ингмар, который ещё не вернулся с прогулки с такой же детворой, рос с пугающей скоростью, и Кеа хотела сделать ему подарок к празднику весны, соткав и расшив красивую рубаху. Вот только стоит ли теперь делать это из полотна, впитавшего вместе с кровью и частичку проклятого дара… Или лучше сразу бросить в огонь.
Сейчас как раз подходящий момент, Акку, отставив уже готовую похлебку, прошаркала за перегородку с горшком в руках. И теперь вполголоса пеняла Сайме на дурной характер и нежелание подпускать к себе. Та отвечала меканьем с отчетливо издевательской ноткой и топала ногой. Знала, паршивка, что все угрозы пустить её в котел происходят от обиды за вздорность и упрямое желание поддеть зазевавшегося рогами. Но такой мягчайшей белоснежной шерсти и вкусного жирного молока во всем селении больше не найти. Потому и шалила, впрочем, в меру, зная, когда стоит смириться и подпустить Акку. Порой Кеа казалось, что коза со служанкой так похожи нравом, что испытывают удовольствие от вечного противостояния.