Глава 3
Дерево скрипело под пальцами. Стонало и жаловалось, будто немощная старуха перед сменой ветра. Обычно такие старухи переживали пару поколений потомков, продолжая жаловаться и стонать, но цепляясь за жизнь с упрямством утопающего.
Штормить перестало, и Риман направился на палубу, но руки от переборки не отнимал. Море коварно, сейчас ласково качает, а потом без предупреждения взбрыкнет, едва не укладывая корабль на бок. Лестница вниз, где прятались тесные каюты, узка и сумрачна. Десяток ступеней из крепкого мореного дуба, потемневших и просоленных до состояния камня… С лихвой хватит, чтобы, не удержавшись на ногах, сломать себе что-нибудь. Лучше бы сразу шею, тогда не придется сгорать со стыда, зная, что едва не искалечился на ровном месте.
Хотя, Назим же залечит… Наверное. Если найдет в себе силы оторваться от посудины, в которую он как уткнулся, стоило качке чуть усилиться, так и не отрывался. Уже пятый день. Кажется, он даже спал с ней, как лошадь с надетой на морду торбой с овсом. Откуда только в нём столько… всего. От еды он категорически отказывался, мгновенно зеленея лицом, стоило только упомянуть. Вернее, он теперь постоянно был умеренно зеленого цвета, но тут начинал проглядывать благородный оттенок изумруда, столь ценимый мастерами ювелирного дела.
Риману было его жаль, так что упоминать про еду перестал. Разве что поил чуть не принудительно, поначалу отмахиваясь от извинений, которые Назим бормотал едва ворочающимся языком. И потом и вовсе велев молчать, раз уж так дурно. От того, что он здесь скончается в рвотных спазмах, миссия наследника точно не облегчится. Тот с доводом согласился и снова прилип к посудине. Риман же поглядывал всё с большей тревогой, маги народ крепкий, но качка в сочетании со слабым желудком кого угодно прежде времени отправит к предкам. Принц и сам провел не лучшие часы, стараясь успокоить бунтующее тело, привыкшее к твердой ровной поверхности. А потом то ли привык, то ли оно, это тело, смирилось.
Команда суетилась со снастями, не обращая внимания на наследника. Конечно, первые пару дней косились, норовили поклониться, а потом привыкли, даже перестали рассматривать, словно дивную зверушку. К таким взглядам Риман привык, и не замечать их было несложно. Особенно поначалу, когда изо всех сил старался примириться с новыми ощущениями и не перегнуться через борт, признавая своё бессилие перед мерным баюканьем моря.
Паруса то раздувались набитой до предела подушкой, то провисали мокрой тряпкой, и команда, перекрикиваясь, натягивала или ослабляла канаты. Говорили они на привычном языке, но слова были незнакомыми, и Риман чувствовал себя иноземцем, вдруг позабывшим так старательно заучиваемую речь, а знаний местного наречия для сочинения собственной не хватало.
Качнуло чуть сильнее, и ему пришлось схватиться за невысокие перила по краю борта. Качать от этого меньше не стало, но появилась хрупкая иллюзия подобия устойчивости.
Море казалось подернутым крупной рябью, будто чешуей гигантской рыбы. По краям этой чешуи вода блестела на солнце, и от этого постоянного сияния болели глаза. Отвернуться бы, не смотреть, но не смотреть было невозможно. И даже украденную на время силу он был готов простить за это ощущение бескрайности и одиночества. Дар теплился, согревал, но и сам был будто утомлен качкой. Подремывал в жилах, накатывал мягкими волнами, но не просыпался окончательно. И в этом тоже было что-то новое и даже приятное.
Ветер бросил в лицо горсть соленых брызг, размазал по щекам и тут же подсушил, стягивая кожу, так что, казалось, стоит попытаться улыбнуться, и щеки порвутся. Кстати, губы уже стянуло кровавой коркой, потому с некоторой неохотой принц отвернулся. К счастью, тут, куда ни посмотри, горизонт. Но всё же стоит встать к ветру спиной.
Где-то далеко, где серо-синее смешивалось с лазурным, размывая эту едва заметную линию, ползли облака. Они не были грозовыми, пушистые, белоснежные. Постепенно скрадывали куски неба, будто распухая от съеденной синевы, наступали на корабль…
У неё были такие же синие глаза. Яркие, чуть лукавые. И слезы на темных ресницах как роса. Такая же роса, только уже бриллиантовая, обнимала белую шею. Пальцы касались ожерелья, пробегая кончиками по камням, будто лаская их. Но глаз она не отводила.