Пааво кивал, слушая уговоры, но потом тихим непреклонным голосом велел готовиться к отбытию. Если рыбак и был недоволен, то вслух этого не выразил, кликнув помощника из числа слоняющихся по пристани подростков. Судя по одинаковым мясистым носам, занимавшим добрую половину лица, помощник приходился ему если не сыном, то ближайшим родственником. И косился на шамана и его спутницу с тем же подозрительным прищуром, за которым сквозило отчаянное любопытство. Но приказы отца выполнял охотно, уже представляя, как вечером будет рассказывать друзьям, что сам лично видел вблизи шамана и даже катал его на отцовой лодке!
Город медленно удалялся, рассыпали капели весла, на которые налегали в четыре руки. Дед устроился возле корзин, жестом показав Кеа, чтобы села рядом. Скамья была узкой и жесткой, но если аккуратно подобрать ноги, уместиться на ней вдвоем вполне получалось. Гребцы, хоть и сидели рядом, за шумом волн и скрипом дерева их вряд ли слышали, но голос Пааво понизил так, что Кеа и сама с трудом разбирала слова. Вдвойне удивительно было понимать, что говорит он не на родном языке, а на том, которому уже несколько лет втайне обучал внучку:
- Когда отойдем от берега, позовешь воду. – Поймав непонимающий взгляд Линискеа, он добавил. – Если мы позволим послам прибыть в Рендебю, Вегард уничтожит их. И следующие корабли, которые прибудут в Аскейм, придут, чтобы отомстить за погибших. Если их не остановить, война сама придет на наши земли.
Кеа сидела неподвижно, веря и не веря словам деда. Да, южане враги, и нет в том ничего странного или ужасного, чтобы уничтожать их в бою. Но они идут с миром…
- Я не знаю, как звать воду. – Слова чужой речи с трудом ложились на язык. Им было тесно и неудобно, словно это не звуки, а камни, которые нужно перекатывать во рту, но Линискеа медленно проговаривала их, осторожно поглядывая на гребцов. Если те и слышали, то не подавали виду, старательно налегая на весла. Их спины сгибались с удивительной синхронностью, будто они танцевали под неслышную мелодию.
- Думай. Я привел тебя на холм хейд в надежде, что там, в священном для вас месте, сможешь понять, как управлять своей силой.
Кеа опустила глаза, чувствуя, как щеки залила краска стыда. И нет в том её вины, никто не объяснял, как управлять тем, что медленно перекатывается внутри её разума, но можно же было старательнее пытаться понять это самой, вот только…
Всего лишь раз она видела, как поступают с той, которая отмечена печатью демонов. Кеа было лет шесть, когда у дочери мельника родилась девочка. Как и всегда, Пааво вошел в их дом, чтобы дать имя новорожденной, но что-то пошло не так. Он не вернулся ни в тот вечер, ни на следующий день. И лишь когда солнце в третий раз показалось над горизонтом, Акку растолкала отчаянно зевающую Кеа и велела идти за собой.
Это была ранняя осень, когда днём ещё тепло, но по утрам травы седы от подмерзающей росы, и воздух кажется звонким и прозрачным. Запах дыма растопленных очагов щекотал замерзающий нос, и Кеа украдкой терла его в попытке не то согреть, не то прогнать аромат костра.
Утес за деревней, который выдавался над морем, словно последний зуб древней старухи, заливал розовый свет, и Линискеа, окончательно проснувшаяся на холоде, с недоумением и искренним интересом смотрела, как туда поднимается дед, придерживая что-то под накидкой. Она хотела спросить у Акку, зачем шаману карабкаться на глазах всей деревни по скользким камням, но служанка одарила таким взглядом, что девочка прикусила язык.
Они были там не одни. Все жители вышли из домов, молча глядя на Пааво, поднимающегося в лучах восходящего солнца, и тишина была такой, что становилось больно ушам. Только какой-то зверь одиноко подвывал вдали, будто кто-то привел с собой раненую собаку. Молчали все, даже едва научившиеся ходить дети, которых матери прижимали к себе с такой силой и отчаянием, будто боялись, что кто-то вырвет их из рук.
И Кеа молчала, с каждым мгновением ежась всё сильнее, но не от стылости, пробирающейся под одежду влажным дыханием моря, а от чего-то другого. И в руку Акку, прижавшую девочку к своему животу, вцепилась до побелевших пальцев. От служанки привычно пахло сеном и хлебной опарой, а ладонь её, тисками сжавшая детское плечо, казалась задеревеневшей, и это пугало даже больше ненормальной тишины.