- Зов мертвых, - его бледные губы едва шевелились, и Кеа поспешила приложить к ним флягу, давая если не напиться, то хотя бы смочить пересохший рот. – Её поют смертельно раненым. Взывают к крови, и воин засыпает вечным сном, чтобы не страдать от ран.
- Они?.. – Линискеа мельком посмотрела на рыбаков, ещё раз убедившись, что не обманулась – пусть выглядящие больными и изможденными, но они были живы.
- Нет, не умрут. Не сейчас. Я не закончил песню. Скоро проснутся. – Он едва ворочал языком, и Кеа поняла, почему никогда раньше не слышала об это Зове – Пааво и сам умирал вместе с ними, такова плата за то, чтобы избавить другого от мук.
- Почему я не уснула?
- Шаманы не могут управлять кровью хейд. За это вас и уничтожили. Поспеши.
Линискеа растерянно оглянулась, скользя взглядом по темному дереву в белесых разводах соли, свитым кольцами веревкам, таившимся под ногами будто змеи. Склонившимся друг к другу, словно две ели в ураган, рыбакам. Своим рукам, которые судорожно сжимались на темной ткани юбки.
В какой-то момент она почувствовала, как внутри поднимается гнев. На законы, предписывающие убивать таких, как она, только за то, что их дар сильнее шаманского. На деда, не сумевшего объяснить и подготовить к предстоящему. На южан, вот уж кому дома не сиделось, можно подумать, в Аскейме кто-то рад их видеть! На себя – слабую и никчемную, не способную сделать простейшую вещь.
Кеа рывком отбросила косу, свесившуюся черед плечо, и наклонилась к воде так, чтобы коснуться её рукой. Пальцы скользнули в холодный шелк, ластящийся к девичьей ладони, и это прохлада чуть остудила её негодование. Нельзя в таком состоянии говорить со стихией. Откуда она это знает, Линискеа не могла сказать, но была в этом уверена. Потому медленно, капля за каплей просеивая воду сквозь чуть разведенные пальцы, старательно всматривалась вглубь.
Не на своё отражение – чего она там не видела, а тут только и различить, что расширенные от страха глаза да растрепанные ветром волосы – а на что-то, лежащее намного дальше. И ближе. И вокруг. И в её венах. И на губах, приоткрытых для вдоха.
Вода везде. В каждом живом существе, бредущем по суше, в каждой морской твари, притаившейся на дне. В рыбах, от мелких, едва различимых глазом, до огромных чудовищ, способных единым укусом проглотить лодку со всеми людьми. В птицах, следящих из самой вышины, и в мелких жучках, что точат казалось бы каменный монолит этой лодки.
Неправильно сказал Пааво – она не может звать. Потому что вода не слуга и не верный пес. Она - мать, и единственное, что может сделать Кеа, это попросить её о помощи.
Наверное, есть какие-то слова, которыми дозволено обращаться к стихии, что-то вроде той же песни шамана, вот только откуда ей, последнему осколку рода северных ведьм, знать их… И вместо того, чтобы придумать свои, Линискеа склонилась ещё ниже, не замечая того, что едва не вывалилась за борт. И перевесившаяся с него толстая льняная коса плюхнулась в воду, темнея и тяжелея, и рука уже не касается ладонью, а погрузилась почти по локоть.
Великая мать-море, пожалуйста, прими меня, своё дитя. Каплю от твоей бесконечности, слабый отблеск от сияния твоих волн. Прошу, помоги…
В ушах шумело и стало теплее. А ещё щекотно, будто по шее ползла букашка. Букашка упала в волну с тяжелым всплеском, разметавшись крошечным алым облаком, и исчезла. За ней упала вторая. И горячо теперь было не только ушам, но и носу, и глазам… И капли стали чаще, ещё не дождь, но отливающее слабым пурпуром облачко перед её лицом теперь полностью не истаивало.
И волн не стало. Совсем. Темное зеркало, гладкое, будто до блеска отполированное серебряное блюдо. Оно расступалось перед глазами Кеа, и она уже не могла сказать, зрением или каким-то другим чувством следила за подводными ручейками, петлявшими возле дна. Мерным танцем водорослей, кланяющихся этим ручейкам. Лупоглазой рыбиной, высунувшейся из укрытия старой ракушки, чтобы проверить, не затаился ли рядом хищник.
Кеа была и этим ручейком, и плетями водорослей, и рыбкой, и ракушкой. И огромной хищницей, учуявшей её кровь издалека, рыскавшей теперь в поисках источника манящего запаха, разжигающего и без того никогда не дремлющий голод. И гладким дельфином, выпрыгнувшим из воды за многие мили отсюда, и птицей, камнем упавшей с неба и тут же взмывшей ввысь с трепыхающейся добычей в ключе. И гладью, которую вспарывал узкий нос корабля, чем вызывал скрытое недовольство воды, и тем, кого вода не любила, и…