У него никогда не было ни времени, ни желания подумать о жене, с равнодушным доверием принимал все, что происходило в ее жизни. Когда ее обвинили в смерти Кларка, Кемпер даже не поинтересовался, действительно ли имела она какую-то связь с покойным. Вмешательство американского капитана Хепси тоже воспринял равнодушно, для него спаситель Гизелы остался неведомым, как тот сказочный Лоэнгрин, что, спасая, отплывает в челне, запряженном лебедями. А между тем челн капитана Хепси имел в упряжке чернейших дьяволов!
Кемпер спал! Тихо, довольно, интеллигентно, аккуратно спал, а она не могла смежить век. Привычно протягивала руку к ночному столику, брала двумя пальцами темный пузырек, отвинчивала легкую крышечку, опрокидывала пузырек, подставив ладонь. На ладонь выкатывалась зеленоватая таблетка. На таблетке, как и на дно пузырька и на верху крышки, крест-накрест было оттиснуто слово — «Байер». Всегда был этот Байер. И перед войной, еще в детстве, глотала она таблетки всемогущественного, таинственного Байера, и когда работала в аптеке Гартмана (густо-красные таблетки стрептоцида для неосторожных с женщинами солдат-отпускников!), и после войны, и вот теперь, в чужой коммунистической стране. Когда-то она верила всемогущественному Байеру, который обещал исцеление от всех болезней.
Сегодня не верила ему. Этикетка на пузырьке обещала спокойный сон каждому, кто проглотит хотя бы одну таблетку.
Что такое спокойный сон, сон Кемпера? Этот спал так же спокойно и с таким же наслаждением и тогда, когда три года отправлял людей в крематорий, и когда последующие три года опекал бандюг, убивавших в Карпатских лесах детей и женщин. Гизела тяжко ненавидела мужа, спавшего на соседней кровати, но хотела хоть на часок заснуть таким внешне праведным, как у него, сном. Потому что ведь он ныне — только шофер у шпионки, а она — шпионка! И не Мата Хари, не знаменитая разведчица, которая обводит вокруг мизинца целые генеральные штабы и министерства, а примитивная вульгарная шпионка, какую могут пристрелить, как бешеную собаку! Гизела глотала и глотала таблетки Байера, зеленоватые обещания сна и успокоения, но сна не было, не приходило и успокоение, она плавала в целом океане растревоженности, лихорадочного страха, истерической обессиленности.
Уже ей трудно было доставать пузырёк, уже не завинчивала всякий раз крышечку, уже ничего не понимала, не хотела. Только спать! Уснуть хоть на миг!
Если бы!
Глаза у нее расширялись и расширялись. Испуг, что светился в них всю жизнь, теперь выходил из глаз двумя мощными струями. Фонтаны испуга. Океанические течения страха и растерянности. Какая бессмыслица! Такие глаза всегда влекли мужчин. Мужчины считали, что это они (каждый из них!) вызывают испуг (жалкие сесялюбцы!). О, если бы хоть один увидел ее глаза теперь.
А между тем даже единственный из мужчин, оказавшийся рядом с надо, спокойно спал, отвернувшись от Гизелы широкой спиной, обтянутой гигиенической фланелевой пижамой в серо-синенький цветочек.
Всегда протягивались к ней жадные руки, а она оставалась в одиночестве. Как метко сказал Рильке: «Одиночество — это как дожць…» Летящие дождевые полосы всегда отделяют тебя от всего мира. Грустные движущиеся стены отчуждения. Нечего и думать пробиться сквозь них. «Одиночество — это как дождь…»
Гизела еще раз дотянулась рукой до столика. Пузырек долго выскальзывал из ее пальцев. Но женщина не отступала. Упорно нацеливала скользкую- темную шейку пузырька, как ловец змей, который готовится безошибочно схватить ядовитую тварь. Напрягая остатки сил, терла пальцами скользкое стекло, неторопливо, но упорно, как штангист, что притирается шершавыми от магнезии ладонями к скользкому грифу стальной штанги. Наконец схватила пузырек закостеневшими от напряжения пальцами, мигом перенесла его в воздухе от столика к кровати, порывисто перевернула, опрокинула прямо в рот. Глотала все, что было в пузырьке. Давилась сухими таблетками, задыхалась от них. Еще смогла подняться на локоть, налить из сифона воды и запить. Упала навзничь на кровать, закрыла глаза.
Проваливалась в неизвестность — глубже и глубже. Темные пропасти тревоги разверзали свои гудящие пустоты, и она летела вниз и вниз, летела не спеша, неспособная даже к стону, безвластная над своим телом и над своим сознанием.
Проваливалась вниз какими-то странными толчками. Так, словно бы безвестность небытия была исполинским чудовищем и то чудовище заглатывало ее. И в такт ее падению и коротким остановкам где-то наверху, недостижимо далеко, с каждым мгновением уменьшающиеся, качались круглые блестки, как маленькие солнца.