А в самом городе испугался. Почему-то казалось, что осажден и город, что на всех дорогах и тропках уже стоят патрули, которые имеют его приметы, и схватят, как только увидят. Не поможет никакой скворец. Хоть жар птицу неси в руках — не пропустят! Вот тогда-то и вспомнил о сестре, решил пересидеть некоторое время у нее.
Если бы. он знал, что тут еще и племянница! Тот болван Божко писал, что Мария живет одиноко. Выходит — солгал.
— Где же твой муж? — спросил Ярема племянницу.
Предпочитал спрашивать, чем отвечать. Сочинил историю своей жизни для сестры, но для Богданы она не подходила. Что, если и эта станет интересоваться дядькиными блужданиями? Ведь знает, наверное, о его службе у гитлеровцев и о бандеровщине.
— На службе, — тихо ответила Богдана, пугливо поглядывая на ребенка: боялась разбудить малыша. Ярема немного успокоился: может, племянница молчалива именно потому, что не хочет пугать своего младенца? А он навыдумывал, будто бы она враждебно настроена к нему!
Мария принесла тарелочки с нарезанными помидорами, огурцами и колбасой. Поставила на стол бутылку с прозрачной жидкостью.
— Не волнуйся откупорю сам, — тихо сказал Ярема, показывая глазами на малыша, мол, все понимаю, человек я воспитанный…
На столе появились рюмочки, вилки и ножи, миски с дымящейся вареной картошкой.
— Ну, что же, сестра, садись, — совсем растроганный, промолвил Ярема, — Видит бог, не мы виноваты, что жизнь нас разбросала, встречаемся вон через сколько лет… Ну, а племянница как же?
— Спасибо, я еще не очень поднимаюсь, — подала голос Богдана, — вы уж без меня, пожалуйста…
Мария молча налила две рюмки. — За что же выльем? — спросил Ярема. — Каждый за свое, — ответила Мария и первая опрокинула чарку.
— О, да ты по-мужски! Ну, будемо!
Хрустнул огурцом, заработал сильными челюстями. Зубы еще все целы, камни мог перетирать! «Добрая гуцульская закваска, вот бы в характере так», — подумала Мария, наблюдая, как Ярема глотает кусок за куском. Налила еще по чарке.
— Хочешь меня споить? — спросил он, подмаргивая. — Такого здоровилу? — она тоже настраивалась на веселый лад.
— Ты же знаешь, как я воспитывался: до двадцати и в рот не брал этого зелья.
— Зато потом наверстал?
— Да, было. Хотя не злоупотреблял никогда. Умеренность ставлю превыше всего.
— Ты хоть женился? Имеешь где-нибудь угол? Ничего о себе не рассказываешь…
— Помнишь, как мы с тобой встречались, когда я вырывался из колледжа, а ты из своей финансовой школы? Неделю, бывало, не видимся, а новостей у нас не пересказать и за месяц… А когда оторвались на полтора десятка лет, то теперь…
— И говорить не о чем?
— Не то молвишь… Просто иначе теперь получается. Жизнь шла у каждого своя… Рассказывать о ней — не интересно. Все рассказать невозможно, а отдельные события не заинтересуют постороннего человека. А мы с тобой, выходит, словно бы посторонние… Полтора десятка лет…
— Целая жизнь… До того была я счастливой, а эти полтора десятка лет — тяжко несчастной…
— Без Ивана? Понимаю тебя…
— А ты учительницу Альперштейн знал когда-нибудь? — внезапно, без всякой видимой связи с предыдущим спросила Мария.
— Нет, не знал никогда. — Ярема смотрел на сестру такими чистыми в своей честности глазами, что трудно было ему не поверить. Он и в самом деле не знал учительницу Альперштейн. Кто такая? Разве… та еврейка, которую должны были казнить вместе с Иваном? Никто, кажется, не интересовался ее фамилией… Тем лучше для него. — А разве что?… — спросил.
— Ничего, ничего, просто мне почему-то показалось, что ты должен был ее знать. Она живет в нашем местечке…
— Может, одна из тех, на которых я заглядывался, когда еще носил, сутану? — засмеялся Ярема.