— Чтобы он поправился до конца переговоров? — уточнила она. — Чтобы наш заказчик остался без оплаты, а клан — без репутации? Ты сошёл с ума?
— Мы причиняем зло невинному человеку, Акари!
— Мы выполняем работу! — её шёпот превратился в яростное шипение. — Ты предашь клан, Оябуна, меня, себя — из-за какого-то старика, которого ты даже не знаешь? Из-за приступа внезапной доброты? Ты что, решил стать святым, а не тенью?
Она выхватила у него из рук свёрток и швырнула его в ту же сточную канаву, куда они выбросили настоящие травы. Зловонная вода сомкнулась над ним.
— Тень не имеет совести, Дзюн, — сказала она, и в её голосе впервые не было насмешки. Была холодная, отчаянная серьёзность. — У неё есть только долг. Или ты этого ещё не понял?
Они молча вернулись в долину. О них доложили Оябуну. Мудзюн выслушал, кивнул. Задание выполнено. Переговоры сорваны. Заказчик доволен и прислал щедрую оплату.
Их хвалили. Старуху О-Судзу поздравляли с ещё одним шедевром. Акари сияла, купаясь в лучах успеха, и делилась с товарищами пикантными подробностями о том, как монах «пускал пузыри» от жара.
Дзюнъэй отстранился. Он сидел один у подземной реки, бросая камешки в чёрную воду и глядя, как расходящиеся круги разрывали его собственное отражение.
Он не чувствовал гордости. Он чувствовал стыд. Горячий, липкий, всепоглощающий стыд.
Он вспоминал лицо монаха, искажённое страданием. Вспоминал доверчивые глаза аптекаря. Вспоминал холодные глаза Акари, когда она швыряла его жалкую попытку искупления в грязь.
Его искусство, все эти часы изнурительных тренировок, все эти уроки маскировки, ядов и скрытности… всё это можно было использовать не только для выживания или даже для благородных целей. Всё это было просто инструментом. Молотком. И неважно, что ты им делаешь — строишь дом или проламываешь голову невинному — молотку всё равно.
Но тому, кто держит его в руках, — не всё равно.
Он посмотрел на свои руки. Руки, которые могли бесшумно открыть любую дверь, нанести точный удар, подменить печать и нарисовать идеальную карту в полной темноте. Те же самые руки только что помогли развязать войну.
Вода унесла последний камень. Круги рассеялись. Его отражение снова стало чётким. Но он уже не видел в нём «Истинную Тень», верного воина клана. Он видел человека с грязными руками. И тихая ярость закипала у него внутри — не на клан, не на Акари, а на самого себя. За то, что позволил этому случиться.
Он осознал простую и ужасную истину: самое опасное применение их искусства было не в убийстве, а в манипуляции. Не в том, чтобы забрать жизнь, а в том, чтобы извратить её, превратить во зло. И он только что стал соучастником этого.
Горький привкус долга надолго остался у него во рту.
Тишина в долине Тенистой Реки стала для Дзюнъэя иной. Раньше это была тишина концентрации, наполненная внутренним диалогом, планами, обдумыванием техник. Теперь это была тишина пустоты. Гулкий, давящий вакуум, в котором отзывалось эхо его собственных мыслей, и все они звучали как один большой, неразрешимый вопрос: «Зачем?»
Он по-прежнему тренировался. Его тело выполняло привычные движения с прежней, вышколенной точностью. Но в его прыжке не было прежней лёгкости, в ударе — сокрушительной уверенности, в приземлении — бесшумной грации кошки. Он двигался как великолепно сделанный механизм, у которого забыли завести пружину.
— Эй, Тень, ты сегодня в ударе, — крикнул ему инструктор Сота, когда Дзюнъэй в очередной раз с идеальной техникой, но без всякого энтузиазма взобрался по верёвочной стенке. — Точнее, не в ударе. Словно тебе вместо сердца мешок с влажным рисом привязали. Разбуди в себе зверя! Представь, что внизу не вода, а котлы с кипящим маслом!
Дзюнъэй молча спустился. Он уже представлял себе внизу кипящее масло. И ему было всё равно.
На уроке маскировки О-Цуки заставила его изображать пьяного самурая. Раньше он вживался в роль с упоением, находя в каждом персонаже изюминку. Сейчас он просто неустойчиво стоял на ногах и бормотал что-то невнятное.
— Нет, нет и ещё раз нет! — закричала на него старуха, тыча в него костяным веером. — Ты выглядишь не как пьяный самурай, а как меланхоличный садовник, который перепил перебродившего чая! Где ярость? Где чванство? Где это сладостное осознание собственной безнаказанности? Ты же самурай, чёрт возьми! Ты можешь зарубить любого за косой взгляд! Покажи мне это!
— А если он не хочет никого рубить? — вдруг спросил Дзюнъэй, переставая качаться. — Что, если он пьёт именно потому, что устал от безнаказанности и хочет забыться?