О-Цуки уставилась на него так, будто он только что предложил ей заняться балетом.
— Что за ересь? Самурай не устаёт от безнаказанности! Он ею наслаждается! Это как торт! От торта не устают!
— От него тошнит, если переесть, — невозмутимо парировал Дзюнъэй.
Старуха на секунду опешила, затем фыркнула.
— Философ. Ещё один несчастный философ в наших рядах. Ладно, иди и изображай грустного карпа в пруду. Твоя меланхолия заразительна.
На скучных теоретических занятиях у старого Кайто, где тот бубнил о свойствах различных ядов, Дзюнъэй поднял руку.
— Учитель, а как мы выбираем, ради кого яд использовать? По каким критериям мы определяем заказчика?
Кайто остановился, его монотонный голос прервался. В классе воцарилась напряжённая тишина. Такие вопросы не задавали.
— Критерий один, — проскрипел старик. — Платежеспособность и выполнимость задания. Всё остальное — не наша забота.
— Но если заказчик… неправ? — не унимался Дзюнъэй.
— Правда — понятие растяжимое, мальчик. Как удав. Сегодня она душит одного, завтра — другого. Наша задача — не быть тем, кого душат. Всё. Следующий вопрос: симптомы отравления бледной поганкой.
Акари наблюдала за ним с растущим раздражением.
— Ты что, решил открыть здесь филиал храма и читать проповеди о добре и зле? — шипела она ему, когда они оставались одни. — Хватит выставлять себя дураком. Все на тебя косятся.
— Пусть косятся, — отмахивался он. — Может, кто-то ещё, кроме меня, задумается.
— Здесь не задумываются! Здесь делают! Ты портишь нам всем репутацию.
В конце концов, его вызвал к себе Мудзюн. Дзюнъэй стоял перед низким столиком, чувствуя на себе тяжёлый, непроницаемый взгляд главы клана. Воздух в пещере был густым, как смола.
— Мне докладывают, что у нас завелся собственный праведник, — начал Оябун без предисловий. Его голос был спокоен, но в нём чувствовалась сталь. — Ты задаёшь вопросы. Много вопросов.
Дзюнъэй молчал. Спорить было бесполезно и неправильно.
— Ты считаешь, что мы ошибаемся? — спросил Мудзюн.
— Я считаю, что мы не должны слепо доверять тем, кто платит, — осторожно ответил Дзюнъэй. — Мы можем причинять вред не тем, кому следует.
Мудзюн медленно кивнул. Он взял со стола лист бумаги и тушь. Ловким движением он нарисовал на нём несколько иероглифов, переплетающихся друг с другом.
— Смотри, — сказал он. — Мир не делится на чёрное и белое. Он — годзюон, азбука звуков. Пятьдесят знаков. Все они разные. Одни тёмные, другие светлые, третьи — где-то посередине. Они смешиваются, образуя слова. Слова складываются в предложения. Предложения — в истории. Наша задача — не судить, красива история или уродлива. Наша задача — уметь прочитать те знаки, что выгодны клану. И сыграть свою роль в этом тексте.
Он отложил кисть.
— Твои сомнения… они раздражают стариков. Но я ценю их. Это признак ума. Признак того, что ты не просто слепое орудие. Но… — он сделал паузу, и его взгляд стал острым, как клинок, — …но не позволяй им стать слабостью. Дерево, которое гнётся слишком сильно, ломается. Тень, которая колеблется, перестаёт быть тенью и становится просто пятном грязи. Понятно?
Дзюнъэй сглотнул. Образ был ясен и беспощаден.
— Понятно, Оябун.
— Хорошо. — Мудзюн снова уставился на свои бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. — А теперь иди. И приготовься. Скоро тебе предстоит прочитать самую сложную историю в твоей жизни. Потребуется вся твоя ясность ума. Без сомнений.
Дзюнъэй вышел, чувствуя себя не облегчённым, а ещё более запутанным. Оябун не отверг его сомнения. Он признал их. Но признал как нечто, что нужно взять под контроль, как опасное, но полезное животное, которое можно приручить и направлять.
Он посмотрел на свою руку, сжатую в кулак. Он был инструментом. Но инструментом, который начал сомневаться в руке, что его держит. И это было страшнее любой опасности, с которой он сталкивался прежде.
Воздух в пещере Оябуна, всегда плотный и насыщенный запахом старого камня, влажной земли и старой бумаги, сегодня казался особенно густым. Он был тяжёлым, как свинцовое одеяло перед грозой, и каждое движение в нём давалось с усилием. Дзюнъэй стоял по стойке «смирно», чувствуя на себе взгляд Мудзюна — неподвижный, всеведущий, словно взгляд самой горы.
Акари, стоявшая рядом, излучала привычную собранность. Лёгкая улыбка тронула уголки её губ — намёк на азарт охотницы, почуявшей наконец-то достойную дичь. После истории с монахом она словно старалась доказать себе и всем, что её уверенность непоколебима. Для неё этот вызов был лекарством.