И тут до него донеслись голоса. Смех. Запах варёного риса и тушёной рыбы.
Осторожно выглянув из-за укрытия, он застыл. Прямо перед ним, в считанных метрах, раскинулся лагерь. Не большой, человек на двадцать — вспомогательный отряд, охранявший этот конец моста с той стороны. Самураи сидели у костров, чистили оружие, ели из деревянных мисочек. Один, совсем юный, с сосредоточенным видом старательно выводил кистью иероглифы на листке бумаги — письмо домой. Другой, седой ветеран со шрамом через всё лицо, что-то рассказывал, жестикулируя, и его сослуживцы смеялись, хлопая себя по коленям.
Это была не картина кровожадных монстров, о которых твердили проповедники Уэсуги. Это была обычная жизнь. Усталые, закалённые люди, делающие свою работу. Они мечтали о доме, смелись над историями, чинили сбрую. Они были… нормальными.
И один из этих «нормальных людей» по какой-то причине поднял голову и посмотрел прямо в его сторону. Их взгляды встретились сквозь щели тэнгая. На мгновение в глазах самурая мелькнуло любопытство «Кто это там лазит?»
Дзюнъэй не дышал. Он стал камнем, тенью, частью валуна. Он не видел лица самурая, видел только его взгляд. Через секунду тот пожал плечами, решив, что это показалось, или что это какой-нибудь местный чудак, и вернулся к своей миске.
Дзюнъэй отполз вглубь кустов, его сердце колотилось где-то в горле. Он избежал заставы, перешёл реку, не был замечен. Но самой большой опасностью оказалось не это. Самой большой опасностью стало то, что он увидел врага не как абстрактное «зло», а как человека. И это ранило куда глубже, чем ледяная вода Кровавой реки.
Городок у подножия замковых стен больше походил на гигантский, шумный и дурно пахнущий муравейник. Воздух гудел от ударов молотов по наковальням, визга пил по дереву и гомона сотен голосов. Повсюду сновали солдаты в красно-чёрных доспехах Такэды, торговцы с тележками, гружёными припасами, и ремесленники, лихорадочно работавшие на нужды армии. Пахло дымом, жареным маслом, лошадьми и потом. После тишины выжженных земель эта оживлённая мощь владений Такэды обрушилась на Дзюнъэя с почти физической силой. Здесь кипела жизнь, суровая и целеустремлённая.
Его тэнгай и робы, ещё не до конца просохшие после переправы, привлекали острые взгляды, но не более того. В суматохе военного лагеря слепой монах был лишь ещё одной странной, но неопасной деталью пейзажа. Он нашёл небольшой постоялый двор, больше похожий на кабачок под открытым небом, где за миску похлёбки и право посидеть у стены можно было сыграть на флейте. Он уселся в углу, извлёк из-за пояса свою сякухати и начал играть. Его музыка — грустная, монотонная — терялась в общем гаме, как шепот в буре.
Именно здесь его и застала судьба в лице пожилого, но крепко сбитого самурая с седыми усами и умными, пронзительными глазами. Дзюнъэй сразу отметил его осанку и качество неброского, но отличного хакама — это был не простой солдат, а человек с положением. Возможно, оружейный мастер или один из интендантов, отвечающих за снабжение. Самурай сидел с несколькими подчинёнными, хмуро поглядывая на миску с какой-то подозрительной похлёбкой.
Произошло всё внезапно. Самурай вдруг побледнел, как полотно, на лбу выступила испарина. Он согнулся пополам, издавая тихий, сдавленный стон, и судорожно вцепился в живот. Его люди вскочили, засуетились, забегали, совершенно растерянные.
— Господин Окубо! Что с вами? Воды! Принесите воды!
— Может, это отрава?!
— Врача! Срочно найти лекаря!
Лекаря, тощего, испуганного человечка в засаленном кимоно, нашли быстро. Тот, пыхтя, пощупал пульс, посмотрел язык и развёл руками с видом глубокомысленного недоумения.
— Э-э-э… дисбаланс жёлчи, несомненно, — заявил он, потирая лоб. — Нужно уксусное кровопускание и три дня поста. Или… или наоборот. Трудно сказать. Жизненные соки явно в смятении.
Окубо лишь застонал в ответ, и по его лицу было видно, что он предпочёл бы смерть уксусному кровопусканию от этого шарлатана.
Именно в этот момент Дзюнъэй, до сих пор остававшийся безмолвным фоном, издал тихий, сочувствующий звук — нечто среднее между вздохом и мычанием. Все обернулись на него. Он медленно поднялся и, осторожно ощупывая пространство перед собой посохом, сделал несколько шагов в сторону страдальца. Он остановился на почтительном расстоянии и сложил руки в молитвенном жесте, слегка склонив голову в своём тэнгае.