— Забирайся, святой человек! Место есть! — крикнул он. — Только на флейте своей не дуди, а то мои клячи потом всю дорогу идти будут вразвалку, под меланхоличную твою музыку.
Дзюнъэй молча взобрался на телегу, устроившись между бочками. Возница, не смущённый его молчанием, тут же принялся развлекать его — и себя — разговорами.
— В Каи, говоришь? О, сейчас там жизнь кипит! Сам Тигр вернулся из инспекционной поездки, все в тонусе, все бегают, суетятся. Красота!
Он щёлкнул кнутом, и телега заскрипела, покачиваясь на ухабах.
— Я тебе вот что скажу, — понизил он голос, хотя вокруг никого не было. — Жил я при разных господах. Были те, что только знать свою и знали. А были и такие, что с тебя три шкуры дерут. А наш Сингэн… — он почтительно кивнул в сторону замка, силуэт которого уже виднелся вдали, — он другое дело. Человек с головой. Вон, прошлой весной указ издал — кто новые земли под рис расчистит, тот на три года от податей освобождается. У меня шурин так десять соток целины поднял! Теперь семья с голоду не помрёт. Это я к тому, что правитель он правильный. Жесткий? Ещё как! С провинившимися не церемонится. Но справедливый. У него, понимаешь, стратегия на десятилетия вперёд.
Дзюнъэй сидел, неподвижный, и слушал. Это был уже не первый подобный разговор. Солдаты, которых он слушал днем раньше, с восхищением рассказывали о «Тактике боевого барабана» — как Сингэн с помощью условных сигналов мог мгновенно перестраивать огромные армии на поле боя, как он лично водил их в атаки, и они готовы были идти за ним в самый ад. Купец, везущий шёлк для знатных дам замка, хвалил указы о поощрении ремёсел и защите торговых путей.
Образ кровожадного тирана, жаждущего власти, таял с каждым услышанным словом, как утренний туман. На его месте возникал портрет грозного, но мудрого правителя, отца своей земли, стратега и реформатора. И с каждым таким штрихом свёрток с красной лентой в котомке Дзюнъэя становился всё тяжелее.
На одной из ночёвок в переполненной постоялой избе он столкнулся с Акари. Она, как и договорились, была в образе торговки. Её лицо было оживлённым, глаза горели азартом охоты. Увидев его, она сделала вид, что поправляет сандали, ловко показав ему знак: большой палец, прижатый к мизинцу — «за мной чисто». Затем она почесала кончик носа, что означало «я на месте, готовься». Её взгляд скользнул по его робе, по флейте, и в её глазах мелькнуло что-то вроде насмешливого презрения к этой медлительной, пассивной роли. Она была уже в самой гуще событий, всё видела, всё знала и готова была к действию. Их взгляды встретились на мгновение — два агента, два орудия, — и между ними пробежала целая молчаливая пропасть. Её уверенность была ему и опорой, и укором.
На рассвете следующего дня он отказался от подводы и пошёл пешком. Он хотел остаться наедине с своими мыслями. Дорога пошла вверх, серпантином взбираясь на последний, самый высокий холм перед Каи. Дзюнъэй шёл, опираясь на посох, его дыхание сбивалось от высоты и внутреннего напряжения.
И вот он достиг вершины.
Перед ним, в лучах восходящего солнца, раскинулся замковый город Каи. Это была не мрачная крепость ужаса, а величественный символ власти и порядка. Мощные стены, сложенные из тёсаного камня, не столько угрожали, сколько защищали. За ними кипела жизнь: дымились крыши ремесленных кварталов, сверкали на солнце черепичные крыши храмов, по улицам сновали, как муравьи, люди. А над всем этим, на скалистом утёсе, возвышался сам замок — многоярусный, с изогнутыми крышами, неприступный и прекрасный. Логово Тигра.
Дзюнъэй остановился, переводя дух. Он стоял на краю пропасти в прямом и переносном смысле. Он «смотрел» на замок сквозь щели тэнгая, и его внутреннее зрение рисовало не просто укреплённое здание, а центр целого мира. Тысячи жизней — тех солдат, купцов, крестьян, их семьи, их будущее — зависели от человека, который жил там, наверху.
Одна его рука инстинктивно потянулась к котомке, где лежали травы, мази и пропуск оружейного мастера. Другая — непроизвольно коснулась потертой бамбуковой флейты.
Тяжесть одного и весомость другого разрывали его на части.
Он сделал глубокий вдох, наполненный запахом хвои и дымка из тысяч очагов, горевших внизу. Воздух владений Такэды пах не страхом и смертью. Он пах жизнью. Обычной, суровой, но жизнью.
Его внутренняя битва, битва между долгом и совестью, между слепым повиновением и страшным знанием, началась не тогда, когда он впервые увидит Такэду Сингэна. Она началась здесь и сейчас. На этом холме. С этим видом.