Контраст был настолько разительным, что Дзюнъэй на секунду сбился с ритма. Советник Хондзи заметил это.
— Что-то не так? — спросил он, не открывая глаз.
Дзюнъэй издал успокаивающий горловой звук и продолжил работу, но его разум был полностью там, в саду, наблюдая за этой невероятной картиной.
Именно в этот момент вмешалась сама природа, устроившая ему самую строгую проверку. Внезапный порыв ночного ветра, пронесшийся по саду, подхватил с камня у пруда один из исписанных листков и понёс прямо к веранде. Бумажный кораблик, поймавший воздушный поток, совершил замысловатый пируэт и мягко приземлился прямо у ног Дзюнъэя.
Время замерло.
Такэда поднял голову, его брови удивлённо поползли вверх. Хондзи приоткрыл глаза и замер, увидев листок у ног монаха. Даже паж, стоявший у входа, застыл с открытым ртом.
Мысль промелькнула в голове Дзюнъэя со скоростью молнии. Он видит. Он видит, куда упал листок. Любой человек увидел бы. Любой зрячий.
Он не должен был его видеть.
С невероятным усилием воли он остался абсолютно неподвижен, продолжая массировать виски советника, как будто ничего не произошло. Он лишь слегка наклонил голову, будто прислушиваясь к чему-то.
— Мой листок… — раздался спокойный голос Такэды из сада. В нём не было гнева, лишь лёгкое недоумение.
Хондзи встрепенулся.
— Эй, ты! — он толкнул Дзюнъэя в плечо. — Подними! Быстро! Это стихи господина!
Дзюнъэй сделал вид, что понял, что что-то упало, только сейчас. Он изобразил растерянность, беспомощно поводя руками перед собой. Затем, с обречённым видом «слепого», которому велят найти иголку в стоге сена, он медленно, очень медленно начал ощупывать пол веранды. Его пальцы скользили по гладкому дереву, намеренно обходя злополучный листок, движутся хаотично, с преувеличенной осторожностью. Он слышал, как Хондзи заерзал от нетерпения.
Наконец, его мизинец «случайно» задел край бумаги. Он сделал удивлённое лицо, поднял листок и, не глядя на него (что было несложно), с глубоким, почтительным поклоном протянул его в сторону советника.
Тот выхватил бумагу, отряхнул её и, встав, с церемонными извинениями отнёс Такэде.
Напряжение спало. Хондзи вытер со лба выступивший пот и нервно рассмеялся.
— Фу-у-х! Простите, господин! Наш целитель, конечно, мастер своего дела, но, увы, не может оценить ни красоту вашей каллиграфии, ни глубину ваших строк. — Его смешок прозвучал немного вымученно.
Такэда, принимая листок, взглянул на неподвижную фигуру комусо, всё ещё стоявшую на коленях в почтительном поклоне. В его глазах мелькнуло что-то — не подозрение, а скорее любопытство, смешанное с лёгкой иронией.
— Жаль, — тихо произнёс он. — Иногда взгляд со стороны бывает полезнее лести придворных.
Хондзи снова засмеялся, на этот раз искренне.
— О, будь у него зрение, господин, он бы смог оценить не только силу ваших рук, но и изящество ваших иероглифов!
«А они, между прочим, превосходны, — мысленно ответил Дзюнъэй, всё ещё не смея пошевелиться. — Сильные, уверенные штрихи, с лёгким, почти невидимым намёком на меланхолию. Совсем как их автор».
Такэда больше ничего не сказал. Он кивнул и снова погрузился в созерцание луны. Кризис миновал. Дзюнъэй поднялся и вернулся к массажу, его сердце колотилось где-то в горле. Он прошёл проверку, о которой даже не мог подумать. Он не попался самому Тигру прямо перед его носом. И эта игра вкупе с открывшейся ему уязвимостью правителя заставила его почувствовать не гордость, а странную, щемящую грусть.
Слух пролетел по служебным помещениям быстрее, чем запах жареной рыбы с кухни: «Сегодня Суд Солнечного Света! Сам господин будет вершить правосудие!». Это означало суматоху, толчею и для слуг — дополнительную работу.
Писца, обычно помогавшего фиксировать решения, скрутило приступом радикулита после того, как он неудачно поднял тяжёлый ящик со свитками. Смотритель, ворча на свою несчастную долю, тут же вспомнил о «чудотворце-целителе».
— Эй, корзина! — крикнул он, заглянув в каморку. — Брось свои вонючки, тебя к писцу требуют. Он спину сорвал, ползает, как жук. Ты ему там что-нибудь вправь, чтобы он хотя бы сидеть мог. Да смотри, веди себя прилично, не опозорь меня!
Так Дзюнъэй оказался на краю внутреннего двора замка, превращённого на время в открытый суд. Здесь не было пафоса и церемоний. Простые деревянные скамьи для просителей, небольшой навес для даймё и его советников, и коврик для писца, который сидел, бледный от боли, и с трудом водил кистью по бумаге.
Дзюнъэй молча опустился на колени возле него и начал разминать ему спину через тонкую ткань кимоно. Писец застонал от облегчения.