Вес предательства был тяжек. Но вес соучастия в геноциде был невыносим.
Решение созрело, холодное и твёрдое, как клинок. Он не мог убить Такэду. Он должен был его предупредить. А там… будь что будет. Возможно, ему удастся направить гнев Тигра на истинного врага. А возможно, его самого растерзают как шпиона в первые же секунды.
Он посмотрел на заходящее солнце, окрашивавшее стены Каи в кроваво-красный цвет. Завтра. Он сделает это завтра.
Ночь после разговора со стражником была самой длинной в жизни Дзюнъэя. Он не спал. Он лежал на своей жёсткой нарде и смотрел в темноту из-под корзины тэнгая, прокручивая в голове единственно возможный путь. Он был подобен лучнику, который натянул тетиву и теперь должен был выпустить стрелу, не зная, попадёт ли она в цель или обратится против него самого.
Он должен был действовать в одиночку. Довериться Акари? Немыслимо. Она бы не просто отказалась — она бы связала его и доставила Оябуну как бракованный инструмент. Её вера в долг была слепа и несокрушима, как скала. Нет, его путь был путем одиночки.
Его новая цель родилась из пепла старой. Он не будет убивать Такэду. Он сорвёт убийство. Но не просто саботируя миссию. Он пойдёт дальше. Он должен был выйти на связь с самим Тигром и раскрыть ему весь заговор. Это был единственный шанс. Спасение Такэды могло если не оправдать, то хотя бы уравновесить его предательство в глазах клана. Ведь он нейтрализует истинную угрозу — подлого советника Макимуру. «Смотрите, Оябун, я не просто ослушался. Я нашёл настоящего врага и обезвредил его» — так он мысленно выстраивал свою защитную речь, понимая всю её шаткость.
План был безумным. Самоубийственным. Но другого не было.
Утро настало серое и туманное. Дзюнъэй действовал на автомате: утренняя молитва, скудный завтрак, работа в лазарете. Его пальцы лечили тела, а разум составлял карту последнего дня своей жизни — или жизни в том виде, в каком он её знал.
Он знал распорядок дня Такэды лучше, чем свой собственный. После утренних совещаний и приёмов, ближе к полудню, даймё удалялся в свои личные покои на час уединения. Он читал, медитировал, писал стихи. В это время его охраняли только два самурая у дверей, и им было строжайше запрещено беспокоить его без экстренной необходимости.
Это был его шанс. Единственный.
Он отпросился у смотрителя, показав на свой живот и изобразив муки голода — мол, нужно сходить на кухню выпросить чуть больше похлёбки. Смотритель, бурча, махнул рукой: «Только не облейся своей вонючей бурдой по дороге!».
Дзюнъэй вышел. Он не пошёл на кухню. Он двинулся по длинным, знакомым коридорам, ведущим в сердце замка. Его тэнгай был его пропуском — кто будет подозревать слепого монаха, бредущего не туда? Он шёл медленно, неуверенно, как и подобало его роли, но каждый его шаг был выверен. Он обходил людные места, выбирая пустынные переходы и служебные лестницы.
И вот он стоит там. В длинном, пустом коридоре с полированным полом, в конце которого виднелась массивная дверь из тёмного дерева, инкрустированная бронзовым камоном тигра. По обе стороны от неё, неподвижные, как статуи, стояли два самурая в полных доспехах. Их шлемы были надвинуты на лица, оставляя открытыми лишь глаза, полные холодной бдительности.
Воздух здесь был другим — тихим, наполненным величием и силой. Пахло древесиной, воском и властью.
Дзюнъэй остановился, прислонившись к прохладной каменной стене. Его сердце колотилось так громко, что, казалось, эхо разносилось по всему коридору. Сейчас или никогда. Он должен был найти предлог, чтобы подойти, чтобы его пропустили. Что он скажет? Что у него есть срочное донесение? Но он же немой. Что он почуял недуг господина? Смешно.
Внезапно одна из статуй у двери пошевелилась. Один из стражников, молодой парень, чьё лицо казалось усталым под тяжестью шлема, зевнул. Его напарник, ветеран с сединой на висках, бросил на него свирепый взгляд.
— Соберись, щенок! — прошипел он. — Тебя что, на дежурство в свинарник поставили?
— Прости, сэнсэй… — пробормотал молодой. — Просто скучно… Кто сюда придёт? Муха не пролетит.
— А вот этот? — ветеран кивнул в сторону Дзюнъэя. — Тоже никто?
— Комусо? — молодой стражник фыркнул. — Он и до туалета-то сам не дойдёт, не то что…
И тут Дзюнъэя осенило. Глупая, отчаянная, бредовая идея. Юмор отчаяния. Он сделал вид, что споткнулся о собственную тень, и с грохотом, достойным падения целого шкафа с посудой, рухнул на пол. Его посох с громким стуком покатился по полированному полу прямиком к ногам стражников. Он сам замер, свернувшись калачиком и тихо постанывая.