Городок Ута-но-Сато, что на самой границе владений Уэсуги, был типичным прифронтовым поселением: грязным, шумным и пропитанным смесью страха и скуки. Сюда стекались обозы, здесь расквартировывались солдаты, ожидающие переброски на передовую, а местные жители научились извлекать выгоду из вечного страха и мимолётной радости тех, кто завтра мог умереть. Воздух густо пах дымом, жареным тофу, конским навозом и немытыми телами.
Идеальное поле для посева семян сомнения.
Дзюнъэй появился здесь на рассвете, в образе, не вызывающем ни малейших подозрений: слепой монах-комусо, бредущий куда-то по своим неведомым делам. Плетёная корзина-тэнгай скрывала его лицо, поношенное кэсу и потрёпанная флейта сякухати довершали образ абсолютно безобидного аскета. Он двигался медленно, постукивая посохом, его плечи были ссутулены, а дыхание под маской — ровным и отрешённым.
Его целью был не гарнизонный штаб и не дома офицеров. Его целью были уши простых солдат и язык местных жителей. Он нашёл то, что искал, у старого колодца на главной площади — естественного места сбора за сплетнями и водой.
Сначала он просто сидел на краю колодца, «слепо» вслушиваясь в окружающий мир, время от времени извлекая из флейты несколько печальных, заунывных нот. Солдаты, сначала косившиеся на него с подозрением, быстро перестали его замечать. Он стал частью пейзажа, безмолвным и немым, как камень.
И тогда он начал свою работу.
Его искусство заключалось не в том, чтобы убеждать, а в том, чтобы нашептывать. Он бросал фразы в пространство, тихие, отрывистые, будто случайные мысли, вырвавшиеся наружу. И делал он это всегда в паузах между чужими репликами, в моменты задумчивости собеседников.
Двое солдат, чистящих амуницию, спорили о недавней поимке контрабандиста.
— Везёт же нашим ребятам, прямо на тропу наткнулись, — лениво заметил один.
В паузе, заполненной лишь скрежетом щёток о металл, из-под корзины комусо прозвучал тихий, бесстрастный голос:
— Странная удача… будто знали, где искать… словно камень с неба упал прямо в руки…
Солдаты на секунду замолкали, не понимая, откуда донёсся голос, но фраза уже застревала в голове. Через минуту один из них уже ворчал: «И правда, больно уж удачно…».
Позже, у вечернего костра, где грелись несколько пехотинцев, зашла речь о налогах и жалованье.
— …а у советника Фудзиты, слыхал, новый сад разбивают. С каменными фонарями и прудом с карпами, — хмуро бросил кто-то.
В тишину, последовавшую за этим заявлением, вплелся шёпот комусо:
— Карпы… золотые… откуда же золото на карпов, когда в казне дыры?… странные дела творятся в высоких кабинетах…
И снова — задумчивое молчание, кивки, растущее как на дрожжах недовольство.
Юмор ситуации заключался в том, что Дзюнъэю приходилось часами выслушивать самый нелепый и приземлённый солдатский трёп. Он узнал, что у сержанта Харуно есть любовница в соседней деревне, которая ему постоянно изменяет; что в северной казарме по ночам якобы бродит призрак самурая, потерявшего свои штаны в давнем бою; и что кашевар Гороу подмешивает в похлёбку дешёвое сакэ, чтобы мясо казалось свежее.
В какой-то момент его терпение было вознаграждено идеальной возможностью. Двое стражников у ворот оживлённо обсуждали слух о том, что Уэсуги Кэнсин в ярости от последних неудач.
— Говорят, господин аж чернильницей в стену швырнул на совете! — с придыханием рассказывал молодой солдат.
Дзюнъэй, проходя мимо, едва слышно прошептал своё коронное:
— Говорят… мечом чуть не замахнулся на того… кто советы плохие даёт… кто страну к краю ведёт…
Идея о том, что Уэсуги был в ярости именно на Фудзиту и едва не направил на него меч, была посеяна.
Апофеозом абсурда стал момент, когда к нему подошла местная старушка, сгорбленная, как сучок, и приняла его за святого провидца. Она ткнула ему в руку морщинистыми пальцами, сунула спелую грушу и хрипло прошептала:
— Святой отец… благослови мою редьку… а то растёт кривая-прекривая… никак не пойму, в чём грех мой…
Дзюнъэй под корзиной закатил глаза. Он, элитный ниндзя, мастер маскировки и убийства, должен был благословлять корнеплоды. Он молча положил руку на её голову и издал глубокий, гортанный звук, долженствующий означать благословение. Старушка, счастливая, удалилась, а он ещё с полчаса не мог вернуться в рабочий ритм, мысленно проклиная всю эту абсурдную миссию.
Но к концу дня его работа была сделана. Семена упали в благодатную почву усталости, страха и недоверия простых людей к власть имущим. Теперь эти семена начинали прорастать уже без его помощи. Шёпот в караульне превращался в гул недовольства, который рано или поздно должен был дойти и до высоких стен замка Уэсуги.