Дзюнъэй, находившийся у двери в образе комусо, замер. Зевок был настолько искусно наигранным, таким театральным и неуместным, что ему стоило титанических усилий не фыркнуть под своей маской. Он видел, как плечи одного из старых генералов затряслись от сдерживаемого смеха.
— Прошу прощения, Макимура-доно, — сказал Такэда, смахнув несуществующую слезу с глаза. — Нервы… эти последние недели… они истощили меня больше, чем я думал. Голова отказывается соображать. — Он сделал паузу, демонстрируя все признаки «упадка сил». — Я делегирую вам полномочия по урегулированию всех внутренних текущих вопросов. Отчеты о запасах, ремонт дорог, распределение средств для крестьян… решайте всё это сами. Вызывайте меня только в случае крайней необходимости.
Лицо Макимуры просияло. Он пытался сохранить маску скромности, но его глаза выдавали неподдельный восторг и торжество. Он почтительно склонился в глубоком поклоне, который длился немного дольше необходимого.
— Вы оказываете мне великую честь, господин! Я приложу все усилия, чтобы оправдать ваше доверие и оградить ваш покой!
Его голос звучал так сладко и подобострастно, что у нескольких присутствующих непроизвольно передёрнулись плечи. Это была настолько кричащая лесть, что даже самые наивные из советников почувствовали неловкость.
Такэда кивнул с искренней благодарностью и отпустил совет, сделав вид, что его клонит в сон.
Когда все разошлись, Дзюнъэй остался в пустом зале. Он смотрел на опустевшее место правителя. Приманка была брошена. Теперь оставалось ждать, когда жажда власти и ощущение безнаказанности заставят змея высунуть голову из укрытия и совершить роковую ошибку.
Следующие несколько дней Дзюнъэй провёл в роли призрака, неотступно следующего за Макимурой. Он стал тенью его тени, дыханием за его спиной, шелестом листа за окном его кабинета. Он наблюдал, как советник, окрылённый новыми полномочиями, раздаёт указания, принимает доклады, ведёт себя с необычной важностью. Но для глаз ниндзя его осторожность была кричащей. Макимура избегал писать что-либо, предпочитая устные распоряжения. Его встречи с подчинёнными были краткими и проходили в людных местах — во дворе, в коридорах, где трудно было подслушать.
Он был хитер, как старая лиса. Но у каждой лисы есть нора.
Слабость Макимуры заключалась не в жадности или сладострастии, а в его тщеславии. Он, выходец из небогатого самурайского рода, обожал роскошь и искусство, словно компенсируя былую ущемлённость. Его личные покои, в отличие от аскетичного кабинета, напоминали сокровищницу. Шёлковые ковры, резные ширмы, дорогие вазы. И главная его гордость — потайной альков за движущейся панелью с изображением летящих журавлей, где он хранил свою личную коллекцию.
Проникнуть туда было задачей на грани невозможного. Макимура, параноидально боявшийся шпионов, защитил свой тайник хитроумными ловушками. Дзюнъэю пришлось потратить целую ночь, чтобы обойти их: невидимые нити с ядовитыми иглами, натянутые на уровне щиколотки; доска в полу, которая проваливалась под весом больше веса кошки; сложный замок на самой панели, который пришлось вскрывать, вися вниз головой в тесном пространстве между стеной и шкафом.
Внутри алькова пахло сандалом и старыми чернилами. Воздух был неподвижен. На полках лежали бесценные свитки каллиграфии, на стенах висели шёлковые кимоно, расшитые золотыми нитями. Дзюнъэй, игнорируя сокровища, вёл методичный поиск. Он искал дневники, шифрованные записи, что-то личное.
И он нашёл. Не грубые намёки, а изощрённое доказательство. На отдельной полке лежал потрясающей красоты свиток с поэмой знаменитого мастера. Макимура, видимо, любовался им перед сном. Дзюнъэй собирался уже отложить его, когда его глаз, тренированный замечать несоответствия, уловил странность. Иероглифы в нескольких строчках казались чуть более угловатыми, их штрихи — чуть менее уверенными. Это был шифр, искусно вплетённый в произведение искусства.
Но главная находка ждала его на обороте свитка. В самом углу, на чистом поле, стоял свежий, чёткий оттиск личной печати Макимуры. А вокруг него — столбцы едва заметных, нанесённых острым шилом, цифр и дат. Советник, видимо, в момент расчётов с агентом Фудзиты за найм клана Кагекава, не нашёл под рукой черновика и использовал обратную сторону своей драгоценности, чтобы сделать быстрые пометки. Его тщеславие заставило его хранить доказательства своего предательства рядом с тем, чем он больше всего гордился.